Николай Гайдук - Царь-Север

Книги Храбореев домой таскал – пудами. Читал о тайнах Севера, о древней цивилизации, именуемой Гипербореей. О том, что прародина всего человечества может быть именно здесь – на полярных широтах. У него захватывало дух. «Как много прекрасного и любопытного рядом, – думал Северьяныч. – А мужики уткнулись в водку, точно свиньи в корыто, эх, люди, люди, жалко вас».

О прочитанном хотелось поговорить, и Храбореев «наседал» на жену. И у них возникла странная проблема, будто кочка на ровном месте. Разговор не клеился с женою. Марья Дорофеевна, преподававшая в начальных классах, и сама словно осталась там же – на уровне третьего класса.

Школа выматывает учителей – как шахта, может быть, шахтера не выматывает. Марья Дорофеевна говорила мужу: «Это только кажется, что языком легко работать в школе, тетрадки чиркать красными чернилами. А на самом деле, если труд учителя и труд шахтера положить на разные чаши весов – ещё неизвестно, какая из них перетянет».

Домой жена приходила усталая.

И тогда пришла – ничуть не веселее. Плиту включила, мужа окликнула:

– Антон! Ты ужинал?

– Уже поел! – Откликнувшись из дальней комнаты, Северьяныч через пару минут заглянул на кухне. – Что у тебя? Какие-то проблемы?

Она удивилась.

– Откуда ты узнал?

– По голосу. Ну, что там? Давай, выкладывай.

Марья Дорофеевна вздохнула, раскрывая сумку. Показала школьную тетрадь.

– Видишь, каким художеством занимаются мои ученики?

– А что там?

– Свастика.

– Ну? – спокойно сказал муж. – И чего ты глаза округлила?

– Как это – «чего»? День Победы на носу, а тут… фашистские штучки! Неужели не понятно? – Марья Дорофеевна разволновалась. Обхватив себя за плечи, засновала – то в коридор, то в зал, то опять на кухню.

– Присядь! – попросил он. – Послушай. Только очень внимательно…

Остановившись, жена посмотрела с недоумением. Как-то необычно он заговорил, официально. Это задело её за живое.

– Может, я поем сначала? – спросила с легким вызовом.

– Пожалуйста. – Он говорил спокойно, твердо. – Я подожду.

– Хорошо, потом поем. – Выключив плиту, она уселась напротив мужа. – Слушаю.

Северьяныч взял папироску, но не закурил – жена не любила. Помолчав, потыкал папироской в сторону раскрытой ученической тетради.

– Когда я работал на Кольском, я побывал в таких укромных уголках и повстречался с такими интересными людьми… – Муж покрутил головой. – А потом я и сам кое-что прочитал… И у меня глаза открылись на эту свастику… Никакая она не фашистская.

– А чья же?

– Наша. Свастика – в представлениях древних народов – символ полярного солнца и Севера вообще.

Жена чуть со стула не хряпнулась – сидела на краешке.

– Вот как?! Ничего себе…

Он взял тетрадку и пощёлкал ореховым ногтем.

– Свастика эта – один из древнейших символов северного орнамента, который олицетворяет кажущееся вращение звёзд в зените полярного неба. У саамов, например, свастика жива и сегодня. А у других – отбили охоту рисовать, вышивать и выпиливать из дерева такие вот свастики…

– У кого – у других? Кто отбил? – хлопала глазами Марья Дорофеевна, слегка обескураженная.

Забывшись, он закурил. Жадно подёргал раза три-четыре и выкинул окурок в форточку. И снова заговорил официальным, казённым голосом, который всё больше нервировал.

– Германский фашизм, как вы знаете, Марья Моревна, присвоил себе эту общемировую символику – свастику. Поэтому она попала под запрет… – Муж потыкал пальцем, показывая куда-то за окно. – Я встречал стариков, которые мне рассказывали страшные истории! Во время Великой Отечественной войны русская одежда со свастиковым узором старательно изымалась…

Жена, похоже, не очень верила.

– Кто же это старался?

– Товарищи из НКВД.

– Ого! Даже так?

– А ты думала? Дело было серьёзно поставлено. На Север были брошены специальные отряды. Ходили, шарились по русским селам и деревням, силком снимали с баб и с девок юбки со свастиками, передники, рубахи и всякие понёвы. Снимали и жгли!.. А кое-где попутно – сверх плана, так сказать! – тащили девок и баб на сеновал… И сурово наказывали! Как пособников мирового фашизма!.. – Он разволновался; верхнею губой попытался дотянуться до носа. – Ты можешь спросить, почему лопари сегодня спокойно рисуют свастику? Так это очень просто объясняется. До лопарей – до саамов – НКВД не успело добраться. Война закончилась. Вот так-то! Фашизм, как известно, всего лишь четверть века продержался на земле. А свастика эта – тысячелетний символ. А мы? Мы всё перевернули – с ног на голову.

Храбореев положил перед нею тетрадку со свастикой и осторожно закрыл.

Марья Дорофеевна оглушенно молчала. У неё гудело в голове. У неё ум за разум заходил. Она просто отказывалась верить. И в то же время она прекрасно понимала: «Северьяныч не врёт. Какой резон ему? Не врёт, но, может быть… Чего-нибудь напутал? Он же там, на вышках да на газопроводе газовал с газовиками, сам рассказывал…»

– Не веришь? – спросил он, угадывая настроение жены. – Книжку могу принести. И не одну.

– Принеси. Мне будет интересно.

– Договорились.

Только читать Марье Дорофеевне некогда было. Много школьной суеты, обязательной писанины, а также и необязательной, но желательной общественной нагрузки. И потому остались непрочитанными «Русские лопари», изданные Н. Н. Харузиным в 1890 году, труды А. Б. Кутафина «Материальная культура русской Мещёры», и ещё кое-какие любопытные книги, раздвигавшие горизонты общепринятых понятий и взглядов на жизнь вообще и на жизнь Русского Севера в частности.

Душа его искала собеседника. И однажды он познакомился с полярным летчиком, с которым случайно встретился в аэропорту, когда только-только прилетел на Север.

Абросим Алексеевич Мастаков был соседом. Человек серьёзный, занятой, он время от времени приглашал к себе Антона Северьяныча, который никогда не приходил с пустыми руками, постоянно приносил гостинцы: то жирную нельму, то банку рыбьей печени – максы, то что-нибудь ещё. (Храбореев на выходные в тундру убегал – душу отводил рыбалкой и охотой).

У летчика было два сына.

Влюбленными и грустными глазами Храбореев целовал детей, охотно возился с ними, становясь хоть «лошадью», хоть «танком». Из дорогого металла на заводе Северьяныч смастерил сказочную птицу-бурю с железным клювом, с медными когтями. Размахивая руками, он показывал ребятишкам, как птица-буря поднимает ветер… А когда он уходил домой, на душе было так грустно и так светло, точно там лежала огромная алмазная слеза. Лежала и подрагивала. И он боялся обронить слезу – возвращался медленно, задумчиво.

В субботу как-то он засиделся у Мастакова.