Николай Гайдук - Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

Вот, например, на вечеринке у кого-нибудь Бурдакрович знакомится с женщиной или пригласит потанцевать. Вальяжно, как завзятый ловелас, дамскую ручку возьмёт, галантно расцелует и вдруг начнёт внимательно рассматривать пальцы.

А там, у основания ногтя, можно увидеть крохотный светлый полумесяц.

Гавриил Хахатоныч удивлённо покачает головой и восхищённо скажет: «Какая, однако, у вас лунула чудесная!» Дамочка, краснея от смущения, на всякий случай промолчит, посмотрит на руку свою, на окружающих. Но никто ни сном, ни духом, что это за зверь такой – лунула. Или, к примеру, во время обхода он может спросить у больного: «Фосфены видите?» И человек становится бараном, который пялится на новые ворота – на этого нового доктора. Человек не знает, что фосфены – это очень даже просто – пятнышки света, которые можно увидеть, закрыв глаза и надавив на глазные яблоки.

А иногда Бударкович мог поставить в неловкое положение такою фразой: «Таблицу умножения мы уже выучили. Таблицу Менделеева освоили. А как у нас дела с таблицею Снеллена? Не знаете такую таблицу? Странно. У вас такой учёный вид…» Весёлый человек он был, короче говоря, этот Гавриил Хахатоныч. С таким не соскучишься.

Приступая к утреннему обходу, новый доктор – как будто в пику старому – пошёл по другому маршруту. Жизнелюб Иванович обход начинал с трудных больных, понимая, что за ночь у них могли появиться проблемы, которые нужно решать в срочном порядке. А Бурдакрович обход начинал с палаты самых лёгких больных, которых он называл «одуванчики». С больными он держался уверенно, свободно и даже панибратски. Кому-то это нравилось, кого-то раздражало – на всех не угодишь.

Войдя в палату, Бурдакрович заговорил несколько игриво: – Здравствуйте, Степан Солда… гдеевич. – Он запнулся на редкостном отчестве. – Я ваш новый лечащий врач. Будем знакомы.

– А старый где? – уныло поинтересовался больной. – И я состарюсь. Дело наживное. – Бурдакрович разулыбливался, но как-то неискренне. – Так! Ну что? Как дела? Судя по анализам – всё о’кей. Одуванчиком станете скоро. Домой улетите.

– Кем я стану?

Доктор не ответил. Не любил повторять.

– О, какие серьёзные книги мы тут читаем. Похвально. – Он посмотрел на вторую, аккуратно заправленную кровать. – А кто у нас тут? Никого? – Тут жена.

В глазах-горошинах у Бурдакровича недоумение. – Жена? – Он белую шапочку нахлобучил на брови. – Чья жена?

– Моя, – промямлил Стародубцев, ощущая неприятное жжение под сердцем. – Она медсестра.

– Пардон, я не понял. Кто здесь лежит? Медсестра или жена? Тупо глядя на свою забинтованную ногу, больной сбивчиво, смущённо стал объяснять.

– Мы так договорились со старым доктором. – Понятно. – Бурдакрович улыбнулся. – А с новым доктором как вы договариваться будете? – Ну, как скажете.

– Хорошо. Разберёмся.

За дверями палаты Бурдакрович стёр улыбку – холёной рукою провёл по губам и нахмурился. Войдя в ординаторскую, он вызвал к себе «на ковёр» кого надо и учинил разнос. Негромко, но твёрдо приказал медсестре, чтобы в сию же минуту она отыскала и в кабинет пригласила Олю Домкратовну, или как там её…

Седая и покорная Доля Донатовна вскоре пришла и, не ожидая ничего хорошего, молча постояла на пороге, неплотно прикрыв за собой дерматином оббитую дверь.

Доктор мельком глянул и опять что-то деловито продолжал строчить – перо поскрипывало. Ощущая непонятную неприязнь к Бурдакровичу, утомлённая женщина хотела опуститься на стул, но не решилась. Продолжая стоять у порога, она теребила свою толстую косу, давно уже «метелью занесённую».

Неподалёку висела таблица Снеллена – таблица для проверки остроты зрения. И Доля Донатовна поневоле стала проверять свою остроту, но вскоре в глазах замелькали разноцветные мошки, и от таблицы пришлось отвернуться. Облизнув пересохшие губы, женщина стала рассматривать ординаторскую, уже слегка изменённую – под стать изменившемуся времени.

На стене, где обычно висел портрет руководителя страны, виднелся еле заметный светлый квадрат пустоты, посредине которого после землетрясения прочертилась крестообразная трещина.

Пустота наблюдалась и в книжном шкафу под стеклом, где ещё недавно плечо к плечу стояли, годами пылились никому не нужные тома партийной литературы, вроде бы не обязательной, однако желательной в кабинете каждого начальника. Теперь такая надобность отпала. Хотя не у всех.

– Вы ко мне? – не поднимая головы, поинтересовался доктор, как будто в кабинете был кто-то ещё. – Что хотели?

– Дак это вы хотели. Я из палаты мужа. Стародубцева. Бурдакрович поставил точку в длинной писанине. Перстень с золотою печаткой покрутил на указательном пальце левой руки.

– Оля Домкратовна, или как вас, простите? Посторонним в палате нельзя находиться.

– Да какая же? – Губы её задрожали. – Какая же я посторонняя? Да он, если узнает, что случилось, он помрёт.

– Что-что? Вы о чём это?

– О том, что сотворилось. В державе-то у нас. Поигрывая фонендоскопом, доктор едва не присвистнул от изумления.

– Так он что же? Не знает ещё? Ну, так рано или поздно всё равно узнает.

– Только не сейчас! – умоляла Доля Донатовна. – Он ещё слабый! За ним надо ухаживать!

Доктор выслушал её, стараясь не замечать, как сильно постарело мокрое от слёз, желтовато-бледное лицо.

– Ну, хорошо, – сурово снизошёл он, без надобности глядя на какую-то бумажку. – Можете ещё немного с ним побыть. Вы действительно медсестра?

– Была. На фронте.

Они помолчали. В животе у Доли Донатовны вдруг заурчало от голода.

– Колливубл, – машинально сказал Хахатоныч.

– А? – Доля Донатовна прижала руки к животу. – Что? Глаза-горошины повеселели.

– Я говорю, вы можете побыть с ним. Правда, больница у нас переполнена. Любое койко-место на счету.

Всю ночь Доля Донатовна провела – как на иголках. Ей всё казалось: придут и выгонят. Но ничего, Бог милостив. Не приходили пока, не выгоняли.

При очередном обходе улыбка Бударковича заметно укоротилась, и он уже без прежнего энтузиазма расспрашивал о самочувствии фронтовика. Да и расспрашивать-то было бесполезно – Стародубцев неожиданно замкнулся. Только молчал он не потому, что не хотел разговаривать – не мог он пока объяснить, что происходит, что за контузия.

Взрывная волна в то далёкое утро в полях подкинула его так высоко, что он увидел угасающее солнце рядом с собой. Ощущение было знакомое, только забытое. Такие странности однажды Стародубцев пережил на фронте во время страшного ранения, оказавшегося едва не смертельным. Впервые тогда в подсознании Степана Солдатеича открылся какой-то потрясающий «прострел». Мысль его, душа его, как будто прострелили времена и пространства, и он вдруг себя увидел умирающим на поле Куликовом. Увидел с такой изумительной ясностью, что сомневаться не приходилось – это действительно было когда-то с его душой, бессмертною душой русского воина. Молодой он был тогда, во время первого ранения, выносливый, двужильный. Теперь, конечно, силы далеко не те – Стародубцев это понял, когда начал подниматься с больничной койки. Теперь контузия была странная какая-то.