Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Так что чёрный пояс каратэ потом у него вполне заслуженным был, не за красивые глаза даренным.

Хотя глаза у Толика и впрямь были очень красивыми: большие, чёрные украинские очи, в чёрной опушке громадных ресниц. Но в разведку берут не за «очи волошковы», а за воинские качества, где быстрота реакции далеко не последняя вещь.

Вот потом эта реакция Толика сильно подвела. Да еще честность и прямота душевная. Да обида за жену молодую, любимую.

Так вот, дембельнулся Толик из армии и первым женихом в селе оказался. Девки сохли пачками по нему, а он, ах, как любовь зла! в Оксану влюбился. Красавицу, правда, из песни слова не выкинешь. Но жизнью битая-битая, ох и битая! Ребёнок у нее был, годика два девчушке. От кого ребенок, то она умалчивала, да и мало ли что бывает в жизни девичьей.

Ну, ребенок, в круглосуточном садике под присмотром государственных нянек и медсестёр воспитание получает. А юная мама на танцах душу отводит. Там Толика и приглядела. Свадьбу сыграли, а как же! Не в лесу же живём. Зажили Толик с Оксаной да малолетней девочкой не у родителей в дому, а в общежитии совхозном. Дали им комнату большую, мебель да телевизор родители Толика подсобили. Короче, живи да радуйся молодая семья.

Работа имеется, жена-красавица рядом, под боком. А что ребёнок чужой, на это Толик никогда не реагировал, возился с девочкой, как с родной. Чем Оксана, кстати, часто и спекулировала. Бросит на него ребёнка, и айда в город по магазинам да кафешкам шастать. Да Толик этим слухам не сильно и верил. Жену любил просто без памяти.

На то оно и общежитие, что люди там разные обретаются.

У них в соседях жил да не шибко тужил 45-летний то ли холостяк, то ли разведённый, в, общем, не шибко страдающий о морали мужик. Пил часто, скандалил густо. Развлекался, в общем, по-полному.

Стала и Оксана замечать, что сосед к ней не ровно дышит. Да и что удивительного, если миловидная да молоденькая соседка глазами стреляет, и пулемета не надо, а муж тюфяком по жизни лежит, но – работает, матери помогает, с чужим ребенком вечерами возится, сюсюкает, сказки рассказывает.

Упустить случай? Не на того напали. И стал сосед к Оксаночке «клеиться»: то на лестнице комплиментиком бросится, то на кухне прижмет. Хи-хи, одним словом.

Тем злополучным зимним вечером Толик был дома. Шла очередная жвачка сериала по «телеку», ребенок мирно сопел в кресле, жена ушла на кухню винегрет готовить. Понятно, винегрет дело тонкое, но не два же часа его резать! И Толик поплелся на кухню. Тазик с винегретом сиротиливо стоял на столе, а Оксаны на кухне не было.

Толик взял тазик в винегретом и понёс было в комнату, да у лестницы вроде Оксанкин голос послышался. Толик туда, а там сосед Оксанку к перилам прижал. Та в слезы: «ой, муженек, он ко мне давно пристает, я его боюся, тебе не говорила, ах-ах». И глазищами-то постреливает, слёзками крокодиловыми до груди обливается.

И мужик свое му-му с полупьяна талдычит: «твоя жена сама мужикам на шею вешается, и три рубля давать не надо».

Толик зубами скрипит, но сдержался, непутевую жёнку домой увел. Ночью помирились. Оксана уснула.

Он встал, одежонку накинул, пошел вокруг общежития пройти, охолонуться чуток. Ходил долго. К соседу в комнату пошёл почти что случайно. Дай, думаю, поговорю по-мужски, может, сосед извинится. Мужик-то взрослый, мне, пацану, в отцы годится. Да и протрезвел, поди уже.

Пришёл. Нет, не ворвался. Пришёл, разбудил соседа, тот дверь никогда не запирал: что в общежитии у пьющего брать? Пустые бутылки, что ли? Да кровать казённую железную. Так она и даром не надо.

Сосед, хоть и протрезвел слегка (полностью трезвым его в детстве мама, и то не часто, видела), но опять за своё: «слушай ты, молодой, Оксана твоя не тебе одному подруга, девка тёртая, на передок слабоватая».

В принципе правду говорил. Да кто её, правду, любит, а уж парень молодой, да горячий, да жене беззаветно преданный, и тем более. А сосед опять за свое: «ну раз ты такой твёрдый, давай я тебе за нее сто рублей заплачу, и будет по-честному».

Три удара. Всего три удара. Но ребром! Ладони. Но каратистом! И не в хладнокровии боя с равным тебе на татами. Как потом экспертиза докажет, «смерть наступила от трёх ударов в жизненно важные органы». Сосед умер почти мгновенно. Просто осел по стенке, и всё. Не успел своими мерзкими словами даже и подавиться.

Толик так до конца и не поверил, что это он счмерть причинил. Что по его вине умер сосед. Всё за какие-то ниточки цеплялся, в глубине души понимая весь ужас своего бытия. И когда менты приехали, в наручники заковали, не верил, и в следственной камере на допросах не верил, и даже при приговоре, когда ему пять лет строгого режима дали, тоже не верил.

Следствие шло не долго. Следователь зла ему не желал, иголки под ногти втыкать не командовал, в протоколы отсебятины не понаписывал. Судья тоже попался нормальный мужик, был предельно объективным: пять лет за умышленное убийство – это даже не срок, а так, вроде семечек.

Любой зэк за такой срок свечку за судью поставил бы. И на адвоката, возможно, тоже разорился б на свечечку.

Мать? Та сразу поверила, не несла, как обычно околесицы, что и школа виновата, и армия мальчишку испортила, и жена попалась, паскуда треклятая. Нет, мать повела все по-честному. Отец, тот взрывного характера, мог сорваться «по матушке» на невестушку нелюбимую: «она же, стерва, любому на шею повесилась бы, дай волю, даже Ленчику (младшему сыну), или мне, старику. Вот уж паскуда была. Попалась б она мне!!!»

Да не попалась. Наутро Оксану как ветром сдуло из Воинки. Вещички сграбанула, мебличишку в контейнер упаковала, и прощевай, муженёк ясноглазенький! По слухам, в свой Краснодарский край исчезла. Но то ведь – по слухам.

Толик тот душой весь измаялся, от Оксаны весточки ждал.

Привезли на следственный эксперимент, попросился в свою комнату хоть на минуту вернуться. Следователь был как будто не против, открыли комнату – пусто. Лишь на окошке сиротливо бумажка. Как он рванулся к той бумажонке! Мечтал, может, записочка от Оксанки. А там лишь обрывок тетрадки чужой.

Конвойные и те аж крякнули с досады: мужик за бабу тюрьму хлебает, а та за вещи, да дёру дала. Телевизор ей оказался дороже супруга.

За все время следствия и суда он часто спрашивал с глухой надеждой: «от Оксанки ничего нет?». Думал, что, может, следак (следователь) что утаил, или мать из понятной нелюбви к невестке письмо не передаёт, или адвокат тайну следствия не открывает. Но всё было тщетно. Оксанка, как сдохла, молчала.

Взяла я грех на душу, так ему и не сказала, что было одно-единственное письмо от нее (прости, Господи, ей грехи её тяжкие!). Пришло письмо на адрес суда, легло судье на стол. Письмо то в деле не «светилось», не оглашалось. Судья поступил по совести, не стал приобщать его к делу.