Марина Махортова - В поисках Хармса

– Вот извольте, я принес чай! Угощайтесь, прошу! Баранки, правда, совершенно каменные, можно сломать зубы. Не иначе, как из каменного века! Чем вам не машина времени в действии? – с галантным поклоном предлагает Даниил Иванович.

– Шутите! Знаете, одна моя…, ну не важно, в таких случаях говорит: «шутка – самосмейка, сам пошутил, сам посмеялся». – не сдержалась я.

Даня чутко уловил смену моего настроения.

– Да вы сердитесь! Знаете, в вашей манере говорить со мной определенно есть что-то странное. То, вы кажетесь мне совсем девочкой, то вдруг строгой тетушкой, что воспитывает меня. – задумчиво проговорил Даня.

– Счастлива, если напомнила вам Наталью Ивановну. Вот с ней мне очень нравится быть в родстве, как и с Иваном Павловичем.

– Любезная родственница, но я вас совсем не знаю! А лицо, ваше лицо, хоть и милое, с моим, согласитесь, мало схоже. – заметил Даня. – Признайтесь откровенно, вы придумали способ меня разыграть! Поверьте, я оценил, сам люблю фокусы и мистификации.

– Между прочим, ваша прапра… бог знает какая прабабка, была из крещенных татарских мурз, Чуфарова. Так что с моим-то лицом все понятно. А вот Варвара Сергеевна, бабушка, имела польскую кровь Разнатовских. Вы, я думаю, в нее пошли. – выдала я информацию, не думая о последствиях.

– Так кем же вы мне приходитесь? Какой-нибудь десятиюродной кузиной? – недоверчиво поинтересовался Даниил.

– А дайте вашу руку. Смотрите, вот моя рука, а вот указательный палец, ваш и мой, сравните! Вам не кажется, что они удивительно похожи? Я убеждена, что и у Лизы, вашей сестры, форма пальцев такая же. И у маленького Киры, я точно знаю. – волновалась я.

– Ну, положим… – протянул Даня.

– Хотите еще? Ладно! Вот на столе сахарница – серебряная, красивая, только, жаль, крышка сильно погнулась. Она из имения, из Дворянской Терешки, ее ваша бабка Варвара Сергеевна дала дочери Наталье Ивановне, а та подарила Лизе на свадьбу. Но она не умела беречь, и Пэр, то есть Кирилл, испортил хорошую вещь. Да и сахарница была не одна, а целый сервиз фамильного серебра. Лиза эту посуду хотела сдать в Торгсин. Может и сдала, не знаю. Нашла на чем наживаться! – с осуждением сказала я.

– Вы не можете так говорить! Хотя, о чем я? Лиза, да, вы правы, бывает поступает, как-бы это сказать… не совсем хорошо. Но, это бывает со всеми.

Не стоит строго судить. Вы совсем не знаете Лизы. – примирительно произнес Даня.

– Лично не знаю, верно. Но помните у Киплинга – «мы с тобой одной крови.», поэтому сужу. К тому же с Лизой ничего плохого не случится. Она умеет выживать при любых обстоятельствах. А Вы нет…

Даня молча смотрит на меня. У него быстро трясется нога, закинутая одна на другую. Молчу и я. Чай кажется безвкусным. Вдруг, я замечаю, КАК Даня пьет чай. Пьет, прижимая ложечку к краю чашки, не вынимая ее, как Пэр. Не по этикету, но такие знакомые жесты.

– Самый вкусный чай, я заметил, должен быть температурой 65—68 градусов по Цельсию. – глубокомысленно изрекает Даня, подняв палец к носу.

– Ну, да! Еще градусник в чай засунь! – фыркаю я про себя. И тут в дверь стучат.

– Да! Войдите! – Даня вздрагивает.

– Простите, я сейчас – говорит он, шагает к двери и выходит в коридор. А я получаю отсрочку. В голове никаких мыслей, разговор выходит не таким, как я рассчитываю. Наконец я могу оглядеться. В комнате не убрано. Это не случайный, временный беспорядок, а неустроенность, как образ жизни. Есть люди, по натуре своей «пустодомы». Даня такой. Я не сторонница стерильности в быту, но убеждена, что порядок в повседневной жизни весьма способствует душевной гармонии. У Дани в комнате такой гармонией не пахнет. Сразу хочется протереть пыльные окна, сдернуть несвежие тряпки, что криво висят, притворяясь занавесками. О них, видно, не раз вытирали руки. Стены комнаты, местам оклеенные розовой бумагой, разрисованы совершенно неприличными картинками. А рядом, совсем не к месту, висит портрет усатого полковника пушкинских времен. Я приглядываюсь. Да это же, наш родственник – Василий Колюбакин, герой войны 1812 года. Интересно, зачем он тут, у Дани? Возле печки, которую вдруг начали красить в розовый цвет, да бросили, валяются рваные сапоги. На полу у стола рассыпан табак. Везде следы запустения и безразличия к домашней жизни. Я подхожу тихонько к двери и прислушиваюсь. За ней негромко переговариваются. Вдруг дверь отворяется, а я, отскочив и краснея, оказываюсь лицом к лицу с Иваном Павловичем и Даней.

– Папа, я хотел тебе представить Марину Кирилловну. Она мечтала с тобой познакомится. – несколько театрально объявляет Даня. Его прежняя невозмутимость куда-то исчезает. Я же просто немею. И, есть от чего. На меня из-под кустистых бровей Ивана Павловича, вдруг пытливо взглядывают глаза, карие, круглые – точно, как у Пэра.

– Здравствуйте! Я так много о Вас слышала. Слышала о Вашей удивительной жизни, о Ваших книгах. И рада, очень рада Вас видеть.

Достойно восхищения, что я могу лихо сложить и протараторить эти вежливые фразы. Вроде бы формальные, но абсолютно правдивые!

– Марина Кирилловна назвалась нашей родственницей, но я так и не понял с какой стороны. – добавляет Даниил.

– Очень приятно, Марина Кирилловна, и очень интересно. – внимательно приглядываясь ко мне, говорит прадедушка. – Но к чему же стоять у дверей? Давайте пройдем в комнаты и познакомимся.

В это момент раздается настойчивый звонок у входной двери, и Даня торопливо идет, чтобы открыть. Пришла «вшивая» комиссия от домоуправления для обследования квартиры на предмет заражения. В городе участились случаи заболевания тифом. Со страхом, ежусь я от такого известия. Даня предлагает мне подождать в его комнате, извинившись. Комиссия требует участия в санитарной проверке ответственного квартиросъемщика Ивана Павловича Ювачева, а также присутствия взрослых «насельников» квартиры, как она выражается.

В комнате у Дани, глядя на недопитый чай в стаканах, я решаю, что же мне дальше делать. Скатерть на столе лежит неровно, сбившись на бок, под ней бумага. Я оглядываюсь в поисках карандаша или ручки. Нахожу на подоконнике несколько толстых цветных карандашей, синий мне кажется не такой тупой, как прочие. Решаю написать Дане послание, предупреждение из будущего. Если можно его вообще спасти, оно спасет. Но нужно написать самое – самое главное. Торопясь и сильно нажимая на карандаш, пишу:

«Даня! Нужно беречь отца. В мае 1940 года Иван Павлович при бритье порежется, не знаю родинку или просто кожу лица. Не знаю, как, но надо сделать все, чтобы этого не случилось. Уговори отца протирать лицо спиртом, водкой, одеколоном, спиртовой настойкой. Пусть вовсе не бреется, наконец! Иначе – заражение. От него не спастись. Лекарство от сепсиса появится только после войны.