Алик Затируха - Искатели сокровищ

– Что-то я не припоминаю такого поэта-отщепенца – Затируху, – подозрительно прищурился дока по отщепенцам всех мастей.

– Я, друзья мои, был поэтом-отщепенцем очень невысокого полета. Моя сомнительная известность была городской, не более того. А город Н., в котором я тогда жил… Много ли известности можно нажить в городе Н.? Продолжу с вашего разрешения… Задумал я однажды поэму сотворить – «Сын горкома». Написал первую ее часть. Она называлась – «Детство Пети». И вот какие страсти-мордасти в ней происходили.

Как-то раз на ступенях горкома партии находят младенца. Совсем голенький, он был завернут в переходящее Красное знамя, накануне украденное в роддоме. Никаких примет – чей он, откуда – при нем не было. И только маленькая записочка была приколота к знамени женской шпилькой для волос. В ней торопливым почерком, со множеством ошибок, было написано… Рифмы уже не помню, передам в изложении: «Цыганка нагадала, что Петька пойдет по стопам своего непутевого отца. Что станет он таким же прожженным вором и картежником. Не бывать этому! Оставляю его вам, товарищи, в уверенности, что он вырастет настоящим большевиком-ленинцем».

Доложили о подкидыше первому секретарю горкома. Выслушал первый, смахнул со щеки скупую секретарскую слезу и твердо сказал: «Вырастим! Назло судьбе и предсказаниям вырастим Петьку настоящим советским человеком! Поставить найденыша на полное партийное довольствие».

Вот и стал, таким образом, Петька сыном горкома. И началась с тех пор ежедневная борьба двух начал – судьбы-злодейки и партнакачки.

– Супротив наследственности ни одной партнакачке не устоять, – заранее предсказывал результат этой борьбы Моня.

– Ну, не скажи! – тут же встал на защиту партнакачки Вася. – Если правильно, тактично поставить воспитательную работу, если быть упорным и последовательным…

Как обычно, ни один из них не уступил своей позиции. Продолжить изложение «Детства Пети» я смог только после очередной перебранки худрука и комиссара.

– Не буду, друзья, утомлять вас всеми перипетиями моего творения. Упомяну только вот что: за время своего пребывания в детсаде Петька своровал и продал барыгам намного больше крупы и сахара, чем даже заведующая детсадовской столовой. А играть с ним в «свару» на деньги отказывался даже дворник детсада, потому что у сына горкома в горшке всегда был припрятан козырный туз…

Сочинил я эту часть своей поэмки и призадумался: что делать? Выдерживать ее в столе, пока пишутся другие части? Так бы и надо поступить. Нет же, авторская гордыня и тщеславие нашептывают: «Выпусти-ка своего Петьку в народ. Как он примет твоего героя?» Поддался я этому искушению. Самиздатом напечатал десятка два экземпляров – и в народ их.

Понятное дело, наступил день, когда меня вызывают «куда положено». Прихожу. Интеллигентный дяденька в штатском. В руках у него мое творение, на лице – печаль. «Неужели, товарищ Затируха, вы в самом деле считаете, что вирши, которые вышли из-под вашего бойкого пера, можно назвать настоящей поэзией?» «Вирши» он произнес таким тоном, каким врач говорит невежде-пациенту о мерзкой глисте, которую тот принимает за целительную пиявку. «Однако, моя поэмка читается и, насколько я знаю, даже находит отклик», – дерзко отвечаю я. «Сортирная писанина тоже читается и тоже находит отклик, – назидательно говорит он. – Вопрос: кем и у кого? Народ, гражданин Затируха, такую, с позволения сказать, поэзию, как ваша, и на дух не примет!»

Теперь я понимаю, что это была наживка, и я клюнул на нее. Народ, говорю, у нас не дурак, он разберется. Дай только ему трибуну – он еще похлеще меня выскажется. «Пожалуйста, дадим. Устроить народное обсуждение вашей поэмы?» – спрашивает он меня. «Устройте! – заносчиво отвечаю я. – Вот только, прошу прощения за капризы, – народ этот будет от станка и орала или сплошь бойцы невидимого фронта?» – «Будет самая что ни на есть рабочая косточка», – заверяет он меня.

– Какие либеральные нравы царили в городе Н, – завистливо сказал Моня. – Вместо закрытого военного трибунала – открытое народное обсуждение…

– Далеко не каждый город Н. имеет своего поэта-отщепенца, – объяснял я этот либерализм. – Такую диковинку и поберечь можно до поры до времени. Чтобы при удобном случае на его примере показать, как невыгодно быть поэтом-отщепенцем в обществе развитого социализма… Ладно, готовлюсь к обсуждению Петьки моего. Горло полоскаю, руки потираю в предвкушении того, как полетят перья от литературоведов в штатском после нашего с народом натиска.

Обсуждение моей поэмки состоялось на заводе резинотехнических изделий. В пересменку. Что это было за помещение – не разобрал. Помню только – за стеной что-то так сильно чавкало, будто вот-вот взорвется.

Смотрю – передо мной простые утомленные лица. Ну, думаю, родненькие вы мои, я вас в обиду не дам. Пусть речи ваши будут корявенькие, пусть перед каждой фразой вы будете минут пять выковыривать из носа засохшую там резину, – ничего, вместе мы сдюжим. Вы мне только полмыслишки, полстрочки, полсловечка из себя выжмите, – а уж я их подхвачу и такой снежный ком литературных обличений из них накатаю – любо-дорого смотреть будет. Мы покажем кое-кому кузькину мать.

Открывал обсуждение Роман Берковский. Член Союза писателей, руководитель городского литобъединения «Высота». В заварушках такого рода Роман был как Пересвет в Куликовской битве – страху напускал на литературных пигмеев и пачкунов… Отгремел Рома такую здравицу в мою честь – слово народу.

Вот, смотрю, первая моя читательница тянет вверх натруженную руку. Мысленно я и сам перекрестился и ее осенил: «Смелей сестренка!»

«Скажите, пожалуйста, гражданин поэт, а такие понятия, как мама, родной дом, отчизна – они имеют для вас хоть какую-то святость, или вы готовы все облить своими зловонными поэтическими помоями?»

У меня дух перехватило от неожиданности. Слова сказать не могу. А меня уже другой спрашивает: «А можно поинтересоваться – за сколько мисок чечевичной похлебки вы смогли бы родину продать?»

Да где же вы, товарищи дорогие, спрашиваю я их, обнаружили в моей поэмке хоть полвзгляда косого в сторону мамы и родины? Выньте из своих широких штанин мою книжицу, покажите – где эта строка, страница эта?..

Девочка в беленьком фартучке, в пионерском галстуке тянет ручонку с первого ряда и с дрожью в голосе спрашивает: «Вы, кажется, задались целью посеять в душах нашего подрастающего поколения ядовитые семена неверия в основополагающий тезис нашей идеологии – „Народ и партия – едины“? Напрасные потуги!» И даже всплакнула от избытка чувств.

Деточка, спрашиваю я страдалицу, а ты сама хоть одну буковку в стишках бяки-поэта прочитала? И сама, отвечает, не читала, и детям своим закажет, и внукам-правнукам… Здесь Роман с пионеркиной речью перемудрил. Слишком усложнил и ядовитых семян с потугами напрасно в нее подсыпал. Рано еще пионерке материться.