София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Утром сидели в саду за маленьким столиком. На столе стояла большая кринка с молоком, клубника с грядки и вишни со вчерашнего базара.

Дети были наказаны. За калитку ни ногой! Димка переживал наказание не просто, как наказание, а как унижение, сравнявшее его в возрасте с этой малой козявкой, предательницей и наушницей. На душе было муторно и зябко.

Конечно, вечером придёт папа, долго злиться он не умеет. Правильным не громким, хорошо поставленным голосом прочтёт им лекцию и отпустит на все четыре стороны, но до вечера надо было ещё дожить!

Скука росла и давила. Димка лениво выбирал из огромной миски чёрные вишенки и долго катал их во рту. Солоха ревниво следила за его действиями и ликовала в душе: красивые красные вишенки доставались ей, а этот дурак ел чёрные и не красивые!

– А у нас зимой в школе одна девочка пополам порвалась, – лениво протянул нить беседы Димка.

– Как порвалась? Врёшь?!

– И ничего я не вру, садилась на шпагат и порвалась напополам вся. Как есть! Я сам видел!

Солоха сидела ошарашенная, но надо было дать достойный ответ, надо было насадить собеседника на иглу интереса.

– А мы с мамой, когда в Пяэскула ходили, там квас пили. Так один дядька толстый пил-пил и лопнул, совсем лопнул!

– Врёшь!

– А вот и не вру, я сама видела!

Солоха протянула ручку и по рассеянности схватила чёрную вишенку, та прокатилась во рту блаженством. Солоха глянула в миску, где уже преобладали в основном красные, поняла, какого дурака сваляла! Самые вкусные достались хитрому Димке и завыла на одной ноте:

– Ты всё врёшь, всегда врёшь, и папе я расскажу, как вы с Юркой курили в сарае!

И началось! До рукопашной уже было рукой подать, когда отворилась калитка, и вернулся со службы папа, освещая улыбкой всё вокруг. В руках папы вертелся на верёвочке тортик, и весь папа был обвешан кулёчками, коробочками.

«Получка! Или пенсия»! – догадалась Солоха. Её папа получал деньги по сто раз в месяц: то за лекции, то из больницы, то пенсию.

Было смешно, что папа, её молодой красивый папа получает пенсию с тридцати лет, ровно столько, сколько Солоха помнит себя. Но это было так, и Солоха с этим смирилась, даже бравировала, уж очень их папа был хорош собо. Как из кино: глаза фиалковые на голубом белке и эта необыкновенная сражающая наповал улыбка!

После обеда выяснилось, что папа с мамой сегодня идут в гости к Васильевым. Дети, конечно, с ними. У всех друзей детей был полный набор, и взрослые ходили на вечеринки от дома к дому со своими наследными принцами и принцессами за ручку и в охапке.

В одной из комнат накрывался «детский стол». Дети ели, пили, бесились и готовили для взрослых концерт. Звездой эстрады, конечно, была Солоха. Она пела взрослые песни про любовь, томно закатывая глазки и выдавливала слезу умиления у выпивших зрителей.

Но гвоздём программы был индийский танец. Танька Кац, взрослая и красивая, рисовала Солохе лицо: стрелки на глазах кончались за ушами, коса была поднята вверх и переплетена множеством бус.

В нос вставлялась не крупная клипса, тело обматывалось средним банным полотенцем, открывавшим взору одно голое плечо. И, как заключительный аккорд, на лоб ярко-красной помадой рисовалась родинка.

Солохина головка двигалась взад-вперёд, влево-вправо, как на невидимых глазу шарнирах, руки выделывали сложные кренделя индийской лирики, зал ликовал. Вся в поцелуях и конфетах, прима вылетала пару раз на «Бис!», элегантно раскланивалась и удалялась в детскую, отхватив солидный кусок успеха у всех выступающих после неё.

Успех, справедливости ради надо заметить, был ей обеспечен не только безусловным её талантом (это даже не обсуждалось), а страхом потерять Лёвину дружбу и расположение. О том, что эта вертлявая нахалка была Лёвиным явным недугом знали все.

А дружба Лёвы – это и мебельный гарнитур вне очереди и полное обследование в городской больнице, и шуба для жены и не для жены, и почти все приятные жизненные удобства.

От Лёвиного расположения многое зависело. Он был обвешан знакомствами, как шелудивый пёс блохами: продавцы, официанты, мясники, горисполкомовцы и, конечно, врачи.

А как у него был охвачен культурный слой! Билеты на концерты, музыкальные вечера – всё Лев Давидович. Среди его приятелей даже был один известный эстонский певец, имя которого гремело по всей стране. А для Лёвы он был просто «Привет, Жорик! Где мы сегодня приземляемся?» Так что овации юному дарованию были обеспечены независимо от её взаправдишнего таланта.

Но помешательство Лёвы было не полным, вернее, не совсем безнадёжным. Лёва пытался иногда ставить на место зарвавшуюся свою радость.

В один из жарких дней Солоха играла в садике у дома, хоронила какие-то загадочные секреты под разноцветными бутылочными стёклышками, топтала мамины грядки, гадала на ромашке, но тут естественная надобность, серьёзная надобность, усадила её под окошко.

Когда с отвлекающим моментом было покончено, Солоха вернулась к своим секретикам, цветочкам. А позже и совсем выкатилась на улицу к подружкам, волоча за собой огромную куклу, о которой не уставала небрежно повторять: «Да, папка с моря привёз!»

К обеду её еле дозвались, мама помыла ей ручки, посадила за стол. Обедали всегда долго и весело, потом сразу же подавался десерт, там компоты всякие, муссы, просто фрукты целиком – на любой вкус.

Положили Димке мусс, Валерке тоже положили. Солоха изрекла изумлённое:

– А мне?

– А для Солохи сегодня отдельное блюдо! – торжественно сказал папа.

– Верунчик! Подавай! Солоха победоносно оглядела своих старших братьев.

В кухню вошла мама. Она несла в руках блюдце из своего любимого китайского сервиза. К этому сервизу даже приближаться ближе, чем на метр никому не позволялось, кроме мамы. А на блюде было что-то непонятное, коричневое и замысловатое.

Вера бухнула десерт перед Солохиным носом, Солоха им, носом, потянула воздух и оторопела: перед ней на воздушном блюдце лежала её эксклюзивная шедеврально закрученная утренняя какашка!

Горе, стыд, досада и ненависть салютом выстрелили в голову и в сердце! Она рыдала так, что Лёва проклял всю на свете воспитательную работу, всех Сухомлинских и Макаренко.

Его дорогая доча заходилась истерикой и плакала так, что задыхалась от нехватки воздуха, конвульсивно вздрагивала всем телом, столько отчаяния и оскорблённого самолюбия было в этом безутешном плаче, что Лёва сам готов быть зареветь. Он кричал на Веруню:

– Ну и чего ты добилась? Ребёнок сейчас сойдёт с ума, я умру от разрыва сердца! И живите как хотите, и срите, где хотите, сволочи!

– Доця! – носился он за обезумевшей от горя Солохой, – ну я же пошутил, ну прости меня, доча! Я больше никогда не буду, доча!