Ольга Аникина - С начала до конца (сборник)

– Здравствуй, – она сидела за столиком на втором этаже с чашкой дешёвого чая. – Внизу можно заказать что-нибудь. Если ты голодный.

– Хорошо.

Он спустился, взял кофе и два круглых песочных печенья с цукатами. Просто чтобы хоть что-то стояло на столе. Вернулся, расстегнул куртку, а зонтик повесил сбоку на спинку стула. Обещали дождь.

– Ты как? – спросил Петров, отхлебнув из чашки.

– Хорошо. Вернее, не очень, – она посмотрела по сторонам, словно искала знакомых. Потом успокоилась. – Я сейчас соберусь и скажу. Сразу трудно.

Он молчал. Последний раз они с Татьяной сидели так вдвоём лет двадцать назад. За двадцать лет многое произошло, может быть, даже больше, чем Петров мог предполагать.

– Очень непросто всё это, – Татьяна потёрла вис ки и уставилась прямо перед собой, глядя в единственный слепой глаз расстёгнутой верхней пуговицы на куртке Петрова. – Я не буду вспоминать старое. Но мне нужна помощь.

– Всё, что ты хочешь, Танечка.

– У Саши обнаружился… ну, ещё не точно, но… я уверена, что он нас с дочкой бережёт, поэтому, наверное, всё-таки, точно… в общем, мы делали МРТ, это какой-то ужас, это неожиданно… неожиданно для меня, конечно… мне кажется, Саша всё уже давно знал, я только хотела спросить, не рассказывал ли он тебе, ведь ты его единственный…

Таня упёрлась локтями в столик и закрыла ладонями лоб.

Петров молчал. Потом разлепил губы.

– Нет. Александр ни о чём со мной не говорил.

Он вдруг почувствовал горькую обиду. Ему на какое-то мгновение показалось, что Татьяна вызвонила его сюда совсем по другой причине, он даже начал было вспоминать какие-то старые видения, перед его глазами весь вечер после Татьяниного звонка мелькали цветовые пятна – почему-то вдруг вспомнилась выставка Шагала, на которую они с Татьяной однажды неожиданно пошли, вернее, он вытащил её, уставшую от бесконечных простуд годовалой дочки, вытащил непонятно зачем, повинуясь голосу, еле слышному, но бунтующему и опасному, голос появлялся в височной доле слева. Тело сопротивлялось, а голова летела вперёд, дурная голова, взлетала над городом, подхватывала оторопевшую Татьяну, а вокруг плыли крыши и люди с коровьими лицами. А потом – вечер, рюмочная, пьяный Вологодин, утренняя порция стыда и тошноты.

И самое паршивое заключалось в том, что нужно было сейчас изображать сразу две вещи: то, что он расстроен из-за новости о болезни друга, и то, что он когда-то имел отношение к этой чужой женщине, совсем ему не близкой и не понятной. Он устало опустил голову и закрыл глаза.

– Вот так судьба, – повторял про себя уничтоженный, растерянный человек, идущий домой от метро. Снова выпала фишка «пусто-пусто», два чистых квадрата. Ничего не оказалось на этой фишке, ни красивой жизни, ни красивой смерти, хотя бы вот такой, какая будет у Вологодина. Сволочь ты, судьба, прошмандовка, гадина.

Он был принципиален, как Даниил, и бескомпромиссен, как Павел. И очень горяч.

Он мог запустить алюминиевой кастрюлей в бабушку, пытавшуюся вызвать ему карету скорой помощи, если при давлении 220/100 считал, что чувствует себя хорошо. На кухне было полно кастрюль странной формы, с отбитыми ручками и вмятинами по бокам.

Дедушка не вступил в партию ни в сорок втором, ни в пятьдесят четвёртом, когда большинство его друзей, обзаведясь заветным билетом, поднялись на головокружительную высоту и их карьерный полёт можно было наблюдать разве что в телескоп. Он говорил: «Это низко, стать коммунистом, только чтобы получить должность». В итоге главным инженером Нска в те годы стал человек с гораздо более приземлёнными взглядами на жизнь.

Но, даже не состоя в партии, дедушка верил в коммунизм безоглядно, как ребёнок. Он рассказывал нам с сестрой фантастические истории в стиле Рэя Брэдбери о Нске будущего, и наш город, в изложении деда, находился буквально в двух шагах от того, чтобы стать главнейшей научной столицей СССР. Когда умер Брежнев, а за ним Андропов и Черненко – дедушка садился напротив телевизора, худой и бледный, и по лицу его текли слёзы. К нему было лучше не приставать с вопросами и играми, и мы с сестрёнкой, во время похорон одного из генсеков, в соседней комнате однажды начали тоже понарошку хоронить кукол, так же торжественно и пафосно, как и было продемонстрировано нам на экране. В самый интересный момент, когда над гробом умершей куклы мы читали торжественную речь, в детскую внезапно ворвалась бабушка, залепила нам с сестрой по подзатыльнику и конфисковала наших кукол на неделю, а мы узнали новое слово – «кощунство».

Когда в середине восьмидесятых в Нске пошли первые слухи о начинающейся приватизации, дедушка, к ужасу всей семьи, отказался приватизировать государственную двухкомнатную квартиру на Красном проспекте, напротив Театра оперы и балета, где как раз мы все и жили. «Мои дочери, в отличие от меня, увидят коммунизм! – рубя воздух ребром ладони, говорил он, и его левый глаз с желтоватым веком чуть-чуть подрагивал. – Я на жильё заработал сам, и дочери мои тоже, как миленькие, заработают». После такого заявления бабушка слегла с желудочным приступом дня на три. Но дедушка был непреклонен.

Дедушку, когда я училась в первом и втором классах, два года подряд девятого мая приглашали в школу. В качестве ветерана. Дедушке было что рассказать, он дошёл до Сталинграда, получил ранение.

Демобилизовали его после контузии, и дослужился он всего лишь до старшего лейтенанта, но я мало что понимала в офицерских чинах. Зато знала, что война – страшное и великое дело, а все, кто вернулись – герои. И ещё я гордилась тем, что дедушка победил в войне, и считала это в некоторой мере и своей заслугой тоже.

Когда дедушка пришёл на классный час в первый раз, я сияла от гордости. Он рассказывал нам о великих битвах, о Сталинграде, Москве и Берлине, до которого он, конечно, не дошёл, но мне так хотелось, чтобы дедушка на этот раз хоть немножечко соврал и рассказал, какого цвета была Берлинская стена и как он писал своё имя на развалинах рейхстага.

Во второй раз всё пошло не так. Дедушка начал не с того. Я точно помнила, что нужно было сначала говорить про Сталинград, потом рассказать про битву на Курской дуге и про открытие легендарного второго фронта, а там уже и до победы недалеко. Это и так все вокруг, наверное, знали – но вдруг ребята забыли прошлогодний рассказ, а что касается меня, то уж я-то могла слушать эту историю и сто раз, и двести. Сначала я думала, что дед рассказывает то же самое, что и в прошлом году, но более подробно. С пространным вступлением. Но вступление никак не кончалось.