Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

При всем селе Цанке неудобно было ласкать детей, у чеченцев это не принято. Однако он не мог скрыть своей радости, ласки и нежности к детям, к матери.

Ближе к полуночи остались только близкие. Тихо беседовали, делились новостями, вспоминали не вернувшихся из-под ареста родственников, плакали. Позже остались мать и старший сын одни. Усталый Цанка лег на нары, прикрыл глаза. Керосиновая лампа вяло догорала, то вспыхивала, то гасла. Табарк все суетилась вокруг: с нежностью укрыла легкой простыней длинное, худое тело сына, села у изголовья, со слезами на глазах легонько погладила голову Цанка.

– Как ты изменился, сын мой! Как ты постарел! – тихо шептала она. – Поседел весь… А куда делись твои курчашки?.. Видно, хлебнул ты горя изрядно. Будь прокляты эти гады красные, подонки недобитые… Слава Богу, что ты вернулся! Как я страдала… Пять раз в день на каждой молитве Бога о тебе просила…

Цанка раскрыл глаза, слабо улыбнулся, сжал нежно руку матери.

– Видно, из-за этих молитв, мама, я один остался жив из нескольких тысяч людей.

– Слава Богу, слава Богу! Как я счастлива, как я рада, – зарыдала Табарк.

Керосин в лампе кончался, огонь вяло вспыхивал, гас и вновь слабо озарял маленькую комнату.

– Нана, куда ты положила мой сверток? – вдруг спросил Цанка, вставая.

– Под нарами, – шепнула мать.

– Давай сюда.

Табарк проворно полезла вниз, долго возилась, наконец вылезла, стряхивая пыль, протянула увесистый сверток сыну. Цанка взял бережно обернутый в грубую ткань пакет, подкинул играючи в руках, улыбнулся.

– Нана, это золото, – радостно сказал он.

– Тихо, не шуми, – взмолилась Табарк, – вижу, что не железо.

– Об этом знаем только ты и я. Больше никто… Поняла?

Табарк молча кивнула головой.

– Я сейчас пойду и спрячу этот сверток у себя на хуторе в курятнике, – продолжил шепотом Цанка.

– Может, сегодня отдохнешь, сынок? – взмолилась мать.

– Некогда отдыхать… Пойду я.

Когда на востоке забрезжил рассвет, Цанка был в родной хате. По очереди ласкал спящих детей, не мог налюбоваться ими, целовал всех, особенно младшего. Потом с облегчением скинул с себя все казенные, вонючие одежды, сел в медное большое корыто. Дихант обливала его накануне подогретой и уже успевшей остыть водой, что-то говорила, то плакала, то смеялась, а Цанка, закрыв глаза, наслаждался, чувствовал, как вместе с мыльной пеной и водой стекает вся грязь пережитых страданий и горечи. В один момент он совсем забылся, и ему показалось, что рядом Кесирт. Цанка машинально с закрытыми глазами стал искать в темноте ноги любимой, мечтал ощутить упругость стройной ноги, а сжал дряблую, худосочную икрy. Мечтающая о ласках Дихант коленками прижалась к худой спине мужа, как и прежде неумело, с наигранностью и угловатостью в движениях припала к нему. Цанка с трудом отстранился, лег спать. Чуть позже рядом легла жена, всем телом прижимала мужа к стене, дышала в лицо, целовала без вкуса.

В курятнике громко захлопал крыльями петух, протяжно прокукарекал. Дихант засмеялась.

– Ты что там в курятнике делал? – съязвила она.

Цанка глубоко вздохнул, хотел отвернуться от навязчивой жены, однако она не позволила.

– Так что ты там делал? – вновь смеялась Дихант.

– Кур считал, – в тон ей ответил с легкой злобой Цанка.

– Так там свой петух есть, он их каждый день считает, и неплохо, – продолжала шутить она, – ты бы лучше пораньше пришел, а то заспалась я…

– Ладно, устал я, спать хочу, – отвернулся от жены Цанка.

– Сегодня спать ты не будешь, – яростно прошипела над ухом Дихант.

На следующий день мечтал Цанка выспаться, понежиться в родной постели – не удалось. С раннего утра во двор Арачаевых вновь хлынул народ со всей округи, люди пытались узнать, не видел ли Цанка в далеких краях их родственников – отцов, детей, братьев. Отвечал он всем, что встретил там одного лишь односельчанина Бочаева, да и тот умер от холода и болезней. Всей правды говорить не мог – наверное, боялся. Да и знал, что не было смысла. Здесь, в благодатном краю, люди не могли ощутить всего того ужаса и кошмара. Подробные рассказы и доказательства были лишь словами и слабостью. Все считали, что мужчина должен быть выносливым, терпеливым и внимательным к сородичам.

Вновь и вновь отвечая на вопросы многочисленных гостей из разных сел Чечни и Ингушетии, Цанка невольно вспоминал весь пережитый кошмар, горы трупов, издевательства и унижение, побег и Бушмана. Ему становилось тяжело, больно, он бледнел и впадал в холодную лихорадку от всех этих картин, вырисовывающихся в его памяти.

После захода солнца вместе с Ески – двоюродным братом и другими односельчанами пил водку, просил не спрашивать о пережитом. Однако, напившись, сам стал рассказывать, но не самые страшные эпизоды. Никто не верил, говорили, что Цанка, наверное, преувеличивает, что такого беззакония и бесчеловечности быть не может.

Изрядно напившись, Цанка совсем разошелся, при всех стал плакать. Друзья его успокаивали, утешали, но меж собой посмеивались над его слабостью и слезливой чувствительностью. Поняв, что окружающие, молодые и здоровые люди, его не могут понять, Цанка рассвирепел, кричал и махал длинными ручищами, материл всех, и в первую очередь Советскую власть и ее вождей. Тогда все разбежались, кроме Ески. После этого Цанка успокоился, поднял с земли недопитую бутылку водки, сказал брату, что идет домой спать, а сам тайком направился к роднику.

Лето стояло в зените. Июльская ночь была тихой, темной, безветренной. В воздухе повисла духота. Цанка неровно шел к роднику знакомой дорогой. От вырубок лес кругом поредел, обмельчал, затих. От колхозной фермы тянуло навозом и прогнившим сеном, от голода мычали телята.

Не доходя до родника, Цанка свернул налево, пошел вверх к месту, где когда-то стояла мельница, где жили Хаза и Кесирт. От прежней жизни ничего не осталось, даже мельничные жернова кто-то сумел тайком утащить. «Удивительное дело, – думал Цанка, – когда жили без власти, никто ничего не воровал, а чем строже стали власть и закон, тем больше стали воровать и грабить».

По едва заметной, заросшей тропе спустился к роднику. Вода печально журчала в тесном русле, что-то хотела поведать ему. Цанка разулся, осторожно полез в родник, из пригоршни жадно пил сладкую воду, омывал лицо, руки. Потом подошел к месту, где стояла скамейка Кесирт. Только один обломанный, полусгнивший столбик в аршин высотой торчал из земли – все, что осталось от его прежней жизни, от его печальной любви. Он сел на каменистое дно, отпил несколько раз прямо из горла водку, молчал, о чем-то думал, вспоминал. Потом пил еще и еще, пока не опорожнил всю бутылку. После этого бессильно распластался на булыжниках, головой уперся в заросший берег. О чем-то сам с собою говорил, что-то кому-то доказывал, в злобе кидал камни в родник, кричал, звал Кесирт, плакал, потом забылся, замолк. Вскоре очнулся, встал в полный рост.