Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

По темным узким улочкам, иногда обмениваясь репликами, дошли до Антонины Михайловны. Там много пили водку. Курто все восхищался игрой Элеоноры Витальевны. Теперь все называли ее просто Эля. Потом он стал показывать и воспроизводить голосом манеру игры своей тещи и жены. Все смеялись до слез, падали со стульев. Радовались не столько рассказу, сколько свободе общения, взаимопониманию. В полночь мужчины легли спать вместе, а женщины еще долго сидели на кухне.

Засыпая, Цанка сказал другу, что тот много и часто пьет.

– Ты знаешь, не пить нельзя. У меня работа такая, – отвечал сонно Курто. – Если чеченец не пьет, то это признак религиозности. А если честно, то не пить – тяжело. Знаешь, сколько сумасбродства?

Наутро Кухмистерову во избежание неприятностей решили отправить в Дуц-Хоте. Антонина Михайловна и Курто обещали ей помочь, заботиться о ней. Цанка весь день сидел в чужом доме, вечером появился запыхавшийся Курто.

– Одевайся, – крикнул он прямо с улицы. – Твой поезд отходит.

На вокзале, у вагона, вручил он Арачаеву направление на девятимесячные курсы повышения квалификации работников образования.

– Вот адрес института, смотри не потеряй. Скажешь, что опоздал по болезни. Это билет на поезд, заходи, а то скоро отходит, – торопливо говорил Зукаев.

Неожиданно он исчез, даже не попрощался. Цанка удивился, рассматривал с любопытством попутчиков, в душе радовался, не верил в случившееся. Вдруг, расталкивая пассажиров, влетел Курто, в руках он держал сверток.

– Это на дорогу, – сказал он, вытирая пот со лба.

Затем Курто скинул с себя дорогое пальто с каракулевым воротником.

– Это тебе в подарок… И вот еще деньги.

Поезд тронулся. Курто на ходу спрыгнул с вагона, долго шел следом, махал рукой. Мелкий дождь капельками ложился на его красивое, с горькой усмешкой лицо. Может быть, из-за дождя Цанке казалось, что его друг детства плачет…

…Больше они не виделись никогда… Только девятнадцать лет спустя, в 1958 году, Арачаев, узнав о судьбе друга, горько плакал. Это была последняя нить, связывающая его память со счастливым детством, с беспечной и сытой юностью. И она оборвалась… В сентябре 1939 года Зукаева Курто направили учиться в Высшую партийную школу в Москву. С началом Великой Отечественной войны он добровольцем ушел в Красную Армию, дослужился до замполита полка и имел звание подполковника. В боях под Курском Зукаев потерял обе ноги, почти полностью зрение, а вернувшись калекой, он был депортирован вместе с родным народом в североказахстанские степи. Там он и умер в феврале 1945 года от цинги, голода и тяжелых ран…

* * *

Во время обучения в Ростове-на-Дону Арачаев Цанка узнал другую сторону советского строя. О такой жизни он даже не мечтал. Кирпичное новое просторное здание института было расположено в вечнозеленом парке города на живописном берегу Дона. Все было новым, добротным, основательным. Учиться было интересно, хотя получившему кое-какую грамоту в грозненской тюрьме Арачаеву было очень тяжело. Однако он не пасовал. Учился, с удовольствием стремился к знаниям. Единственное, что удивляло Цанка, так это то, что учиться надо, а думать и анализировать нельзя, за тебя все продумано, выбрано единственно верное решение, указан правильный, светлый путь.

Здесь впервые Цанка увидел кино. Впечатление было необыкновенным. В целом досуг был насыщенным до предела. Два раза в неделю кино – во вторник и в четверг. Два раза танцы под духовой оркестр – в пятницу и субботу вечером. Иногда возили в театр. Питание было сытым, щедрым. Жилье в общежитии – чистым, теплым.

Короче говоря, окунулся Цанка в жизнь советской привилегии и дармовщины. И если бы он, как другие студенты, не знал обратной стороны медали, если бы не было жестоких уроков молодости, то он бы тоже, как и все остальные, стоя на коленках, молился бы на портреты Сталина, развешанные во всех кабинетах института.

Однако свои чувства и настроения Цанка никому не высказывал, мало с кем общался, просто учился и получал наслаждение от всего этого процесса. В этой беззаботной жизни были островки еще большего счастья. Часто писали дети. Дакани и Кутани, соревнуясь друг с другом, присылали почти каждую неделю письма отцу, рассказывали с детской непосредственностью все подробности жизни родного села. Два письма получил от Кухмистеровой. В первом были грусть, печаль, тоска, а во втором – радость: благодаря заботам Курто ее перевели в Грозный, и теперь она стала жить временно у Антонины Михайловны.

Эта идиллия с томящей ностальгией по ночам продолжалась до начала войны с Финляндией. Всё в один день перевернулось. Всё закружилось, завертелось. Сразу все стали озабоченными, устремленными на подвиг и ратные дела. Организовали собрание. В большом актовом зале собрали всех. На сцене в ряд сели какие-то приезжие люди в военной и в гражданской форме. Долго говорили по очереди об одном и том же. Потом слово взял директор института – человек грузный, большой. Он говорил то же самое, а в конце заявил:

– Товарищи, мы должны оправдать доверие партии и правительства. Вот в сегодняшней газете первый секретарь нашего обкома партии в открытом письме товарищу Сталину заверил, что все жители нашего края как один встанут на защиту родного Отечества. Так ли это?

В зале раздались одобрительные возгласы, стали хлопать, в первых рядах все встали. За ними поднялись и остальные. Аплодисменты и крики «Да здравствует Сталин» не утихали еще долго. Потом на сцену рвались ораторы из подготовленных заранее активистов института. Они подогрели толпу, и тогда хлынули все к сцене. Каждый стремился выступить, доказать свою верность и преданность Родине и Сталину. Сидевший в задних рядах Цанка был удивлен этим необузданным порывом и энтузиазмом, этим оголтелым, слепым рвением. Он почему-то вспомнил, как в детстве, когда пас отару овец, всего два-три козла могли поблеять, уйти пастись в лакомые для них кусты, и все бараны устремлялись за ними, а там, в густых зарослях, и травы нет, и волки в засаде, да и просто глупые бараны терялись.

Потом вскочил парторг, поднял в экстазе руку.

– Тихо, – крикнул он, наступила тишина. – Кто согласен записаться добровольцем?

Зал яростно, в одобрении загудел.

– Иначе и быть не могло! – кричал парторг с серьезным, устремленным вдаль, одухотворенным лицом.

– Вот это коммунист!

– Вот идеал!

– Это истинный тип советского человека-патриота, – говорили студенты в зале, яростно аплодируя, со слезами на глазах глядя друг на друга, обнимаясь.

Через день погрузили всех в грязные вагоны, повезли в Воронеж. Сутки эшелон стоял в степи. Было холодно, не кормили. Недлинный путь до Воронежа ехали двое суток. Всего два раза дали сухой паек.