Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

– Ну что, бригадир Солсаев, – говорил очередной оратор красивым, хорошо поставленным, сытым голосом, – подойди сюда поближе, скажи нам честно, как перед Сталиным, кто у тебя в бригаде плохо работает, прогуливает, вредит и тому подобные злодеяния чинит?

Солсаев неохотно пролез сквозь толпу, опустил голову, молчал, только как нашкодивший ребенок повел плечами.

– Так что вы молчите, говорите, кто? Хоть одно имя назовите.

Толпа застыла в ожидании. Только дыхание людей да скрип снега от переминания ног на морозе слышались вокруг.

– Значит, нет в вашей бригаде таковых? – не унимался выступающий. – Тогда, может, сам Солсаев – вредитель? Что вы скажете, честные жители Дуц-Хоте?

Всё загудело, задвигалось.

Кончилось всё ничем. Люди ругались, шумели, обвиняли друг друга, но сказать, что вот он вредитель, прилюдно никто не смог.

После митинга армия строем ушла в Ведено, а высокое начальство поехало смотреть ферму. Там в Красном уголке долго и сыто гуляли, в полночь уехали в район. Через неделю после этого задержали в райцентре председателя колхоза Диндигова, больше его никто никогда не видел.

* * *

Благодаря свой тихой и незаметной работе Арачаев Цанка был в стороне от всех этих колхозных потрясений. Ему ежемесячно выдавали маленькую зарплату не в виде облигаций, а реальными деньгами. Все ему завидовали, стремились устроиться на работу в школу.

После полугода жизни дома Цанка окончательно акклиматизировался, успокоился. Иногда вопреки запретам ходил на охоту. Только там получал удовольствие и наслаждение от жизни. К тому же это было средством пропитания большой семьи. Односельчане в лес ходили только по дрова, и то с разрешения сельсовета. Братья и мать просили Цанку бросить это опасное занятие, боялись доноса, нового ареста. Всем он говорил, что больше ходить на охоту не будет, однако через два-три дня не выдерживал скуки и однообразия зимней жизни в советском горном селе и тайком от всех, даже жены, уходил в горы.

Со всеми невзгодами свыкся Цанка, только одно его тяготило и беспокоило – это встречи с директором школы. Кухмистерова к Новому году выздоровела, вышла на работу. Несмотря на свой неказистый вид, она оказалась женщиной хваткой и трудолюбивой. К работе относилась ответственно, не имея других соблазнов и забот, весь день пропадала в школе, с душой относилась к детям, любила их, ласкала всех, как своих. Школьники отвечали ей вниманием и почитанием. Добрая слава об Элеоноре Витальевне закрепилась в сердцах жителей Дуц-Хоте. Несмотря на свою бедность, родители всячески старались отблагодарить новую образованную учительницу. Даже совсем маленькие ученики понимали, что в их селе еще не было такого учителя, и всей душой полюбили молодого директора школы. Произнести ее имя правильно никто толком не мог, и нарекли ее на местный лад – Эла Видала. Так и стали называть ее и дети и родители, к этому привыкла и сама Кухмистерова, вначале улыбалась, порой злилась, а потом поняла, что так даже лучше.

Она тоже избегала встреч с Арачаевым, при виде его краснела, опускала глаза, не знала, как себя вести, что делать. За время болезни, долгими зимними вечерами, Авраби много рассказывала Элеоноре Витальевне о Цанке, о Кесирт, об их трагической любви. Вначале она ничего по-чеченски не понимала, потом стала догадываться о содержании длинных бесед, после этого сама допытывалась у старухи обо всех подробностях, была заинтересована судьбой Арачаева, в душе хотела поговорить с ним, однако стеснялась, чувствовала перед ним неловкость и даже недоступность. И как ни пыталась Элеонора Витальевна избежать встреч с Арачаевым, сдержать себя не могла, хотелось ей поговорить с ним, поделиться своими печалями. Знала только, что Цанка свободно говорит по-русски, что повидал он многое, знает о многом, несмотря на свои тридцать три года. А в глубине души даже от себя прятала потаенные чувства, тягу и симпатию к не по годам состарившемуся сторожу школы.

Каждую ночь она мучилась, тяжелые, кошмарные сны ее преследовали постоянно. Проснувшись среди ночи, не могла понять, где находится, потом, услышав в темноте прерывистый храп Авраби, приходила в себя. Тогда она вставала, подкладывал дрова в печь, грела чай из душицы и мяты, долго пила, после этого с трудом засыпала.

В последнее время к пережитым кошмарам добавилось новое видение. Рассказ Авраби о судьбе Кесирт глубоко запал в ее и без того страдающую душу. Если бы Авраби могла говорить по-русски, наверное, все было бы не так трагично. Однако незнание языка заставило рассказчицу-старуху многое демонстрировать, показывать жестами, позами, мимикой. Эти выразительные сцены, исполненные сгорбленной, дряхлой, беззубой старухой в убогой, мрачной лачуге, при вое зимнего ветра в трубе, в далеких диких горах Чечни, оказали на Кухмистерову гнетущее впечатление. Она верила, что если бы добрый молодец Цанка был бы дома, на свободе, все было бы совсем иначе, красивее и счастливее. Каждую ночь Элеоноре Витальевне чудилось, что ее ждет та же судьба, что однажды Цанка спас ее и что только он сможет спасти ее и впредь.

Умудренная жизнью Авраби понимала настроение девушки, замечала, как все чаще и чаще директор произносит имя сторожа школы, как все больше и больше интересует ее семья Цанки, его отношение к детям, к жене, к родственникам. Как могла, отговаривала старуха Элеонору Витальевну от дурного шага, запрещала ей видеться с Арачаевым, грозила примерами прошлого, говорила, что Цанка – и счастье, и горе женщины. Однако не вытерпела Кухмистерова, после тяжелой, длинной, ветреной ночи решилась в выходной день, когда Цанка один будет дежурить в школе, пойти к нему; просто поговорить, послушать и посмотреть в его большие, манящие серо-голубые глаза. Как только твердо приняла это решение, с удивлением для себя отметила, что жизнь стала светлее, теплее, с какой-то надеждою, и даже романтизмом.

В ночь перед долгожданным воскресеньем нервничала Элеонора Витальевна, суетилась, не находила себе места. Сняла с себя свою единственную одежду – старый, обвисший свитер, связанный из грубой овечьей шерсти, подержала в руках, помяла, о чем-то мучительно думала. Наконец спросила у Авраби:

– Бабуля, как ты думаешь, высохнет до утра свитер, если я его постираю?

– Конечно, нет, – усмехнулась старуха.

Читала она мысли девушки, наверное, завидовала, горевала по своей прошедшей даром молодости, да и всей жизни, и может, поэтому решилась на дерзкое: полезла она под нары, со скрипом вытащила старый деревянный сундук, достала из него красивое бархатное платье Кесирт, протянула Элеоноре Витальевне, улыбнулась.

– Чье это платье? – удивилась Кухмистерова.