Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

С нетерпением Дихант направилась в школу. Уже не маленькие Дакани и Кутани еле поспевали за ней. Не обращая внимания на ораву крикливых детей, Дихант осторожно прошла по темному, сырому коридору школы, тайком, чисто по-женски, оценивающе осмотрела с ног до головы боком сидящую Кухмистерову. После этого облегченно вздохнула, брезгливо усмехнулась, даже махнула небрежно рукой.

После обеда Элеонору Витальевну разместили для проживания в соседнем со школой доме, у родственника Дибирова. На следующее утро хозяин жаловался завхозу:

– Убери ее от меня подальше, никакие деньги мне не нужны – она чахоточная.

Тогда Цанка отвел окончательно упадшую духом Кухмистерову к древней одинокой старухе Авраби. Старая знакомая совсем сгорбилась, одряхлела, беспрестанно чмокала беззубым ртом. При виде Арачаева горько заплакала, обнимала, как родного, гладила с любовью, вновь и вновь вспоминала Кесирт, ее сына, напомнила некоторые эпизоды прошлой прекрасной жизни. Цанка тоже не вытерпел, невольно прослезился, отвернул в сторону предательское лицо. Стоявшая рядом Элеонора Витальевна ничего не понимала, с удивлением наблюдала эту трогательную, душевную встречу.

Одинокая Авраби с радостью приняла гостью. Ничего не понимая по-русски, она все равно разговаривала с новым директором школы, качала головой, говорила Цанке, что нездорова девушка и, видно, что-то у нее с кровью, что простыла она и истощала от голода.

В тот же день по заданию сельсовета во двор Авраби привезли телегу дров, школьники их распилили, занесли в дом. Родители учеников сговорились и собрали для бедной девушки еду и кое-какую зимнюю одежду. Кухмистерова чувствовала себя неловко, всего стеснялась, как-то пыталась войти в курс школьных дел. Однако это у нее не получалось, все валилось из рук: она слабела, чувствовала то жар, то озноб во всем теле, но держалась изо всех сил боролась, сама с собой, тащилась в школу, пыталась вести уроки, помогала полуграмотным местным учителям.

Кончилось тем, что Элеонора Витальевна не смогла утром встать, ее всю лихорадило, она была в беспамятстве. Не на шутку обеспокоенная Авраби послала за Арачаевым соседского мальчика. Цанки дома не оказалось и вместо него – не поленилась – через все село прибежала разъяренная Дихант.

– Ты что, обалдела, старая ведьма?! – кричала она с ходу, только увидев старуху. – Зачем тебе мой муж? Одну сучку приютила, теперь другую на шею хочешь повесить? Земля тебя не берет, старую гадину. Кесирт околела, и эта околеет, и туда им всем дорога. И дай Бог, чтобы и ты не задержалась здесь, тварь безродная.

– Ах ты дрянь, жердь навозная, – не по годам бойко вскочила Авраби, – это ты меня еще будешь чем-то попрекать? Да если бы не Баки-Хаджи и его жадная жена Хадижат, ты бы до сих пор в старых девах сидела, скотина бессердечная. Ты жизнь Цанке в тягость сделала. Пошла прочь с моего двора, не то ноги переломаю. Вон, говорю…

На шум прибежали соседи, вытолкнули Дихант со двора, пристыдили, прогнали, грозились рассказать мужу.

В тот день Цанка скрыто от всех ушел в лес. Охота была на редкость удачной: в капканы попались барсук и лиса, еще видел стаю кабанов, двух косуль, на опушках – зайцев. Однако стрелять не посмел, боялся, что услышат в селе, донесут.

В сумерках пошел к матери, только там от брата узнал про сельские новости, про новый скандал жены. Хотел вернуться домой, разобраться с Дихант, однако в сердцах сплюнул, развернулся и пошел к Авраби. В маленькой, со спертым воздухом комнате старухи было темно, только слабый огонек догорающего в открытой печи костра выделял слабые контуры предметов. Кухмистерова неподвижно лежала на тех же нарах, где когда-то спали Цанка и Кесирт. У нее был приоткрыт рот, она часто, с хрипом дышала.

– Плохо ей, – прошептала Авраби, чавкая и шепелявя посиневшими от времени губами. – Если не принять срочных мер – может плохо кончиться.

Цанка подошел к нарам, положил руку на высокий, покрытый холодной влагой лоб Элеоноры Витальевны. Больная тяжело раскрыла глаза, увидев Арачаева, что-то хотела сказать, но промолчала, только большие глаза ее горели в темноте тоской и мольбою, напоминали взгляд никогда не спускаемой с цепи, вечно голодной, забитой собаки.

– Что надо сделать? Как ей помочь? – тихо обратился Цанка к Авраби.

– У тебя нет барсучьего жира?

– Только сегодня поймал.

– Тогда скорее неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.

– Кроме меда, все найдем.

– Тогда поторопись, только вначале подложи дров в печь, что-то совсем я из сил выбилась, даже это стало в тягость.

Через час Цанка вернулся. В доме было жарко, душно.

– Мне пора на работу, – хотел отделаться от дальнейших забот Цанка.

– Вот и хорошо, – засмеялась Авраби, – пусть все думают, что ты в школе, прежде всего твоя дура-жена.

– А вдруг что случится? – не унимался Цанка.

– Ничего с твоей школой не будет, – отрезала Авраби, тяжело кряхтя, встала с нар, подошла к Арачаеву. – Слушай меня. У девушки в этих краях никого из родных нет. Видно, Бог ее послал для нашего испытания. Мы должны ей помочь. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Арачаев покорно кивнул.

– Тогда слушай меня внимательно. Мы не мужчина и женщина – мы врачеватели. Понял? – Авраби пыталась заглянуть в глаза Цанка. – Ты что молчишь?

– А что я должен сказать?

– Ты понимаешь, что я тебе говорю?

– Да.

– Тогда приступаем.

– Может, без меня? – взмолился Цанка, чувствуя неладное в голосе старухи.

– А с кем? Ты хочешь болтовни, скандалов и мучения несчастной одинокой девушки? – злобно шепелявила Авраби. – Быстро подложи еще дров в печь и поставь на нее молоко. Раздевайся, мой руки.

Вскоре зашипело молоко. Авраби с помощью тряпки взяла миску с белой жидкостью, бросила в нее две большие ложки барсучьего жира, все это вынесла на крыльцо охладить. Вернувшись, полезла под нары, достала промасленный маленький узелок, развязала его, кинула в молоко едко пахнущую мелко помолотую травку.

– Приподними ее, – приказала бабка, – раскрой ее рот, объясняй по-русски, что мы делаем.

– Откуда я знаю, что мы делаем? – усмехнулся Цанка.

– Как что? Лечим, – рассердилась Авраби.

Элеонора Витальевна слабо противилась, отворачивала лицо, скулила, тем не менее большую часть молока проглотила.

– Теперь – раздевай ее, – сказала старуха.

– Я? – удивился Цанка.

– Да, ты. Что ты на меня уставился? Что тут такого? Она больна, а мы знахари. Давай живее.

Цанка осторожно скинул одеяло, боялся дальше притрагиваться к женской одежде.

– Ты что, боишься ее, как покойника? Давай живее, а то действительно скоро похороним.

Эти слова встряхнули Цанка, он решительно приступил к действию. Кухмистерова еле слышно говорила «не надо», «пожалейте», из последних сил вяло сопротивлялась, потом под угрозой свирепого лица Авраби сдалась, отвернулась к стене, плакала, стонала.