Максим Стрельцов - Пока не растаял снег…

– Да… Вот я и решился. Собрал семью и приехал. Не в одно мгновение, конечно. Сначала продал дом в Новочеркасске. Потом нашел квартиру здесь. С деньгами было туговато порой, но дети выручали, помогали, чем могли… Поднесли стакан воды в старости, как говориться.

– Все по канону. «Как завещали нам отцы…»

– Именно! Но, пока управлялись, стало уже поздно… Сестра тоже сильно заболела. В больницах провела почти все то время, как я здесь со своей семьей живу… Обидно… Так обидно, что не удалось с ней даже толком поговорить напоследок, – Геннадий потер слегка намокшие глаза. – Я так и не узнал, что мне все это время пытался сказать человек, который был всю жизнь самым родным и близким… Всю жизнь сестра будто пыталась что-то до меня донести… рассказать свою жизнь через книги… Мне порой кажется, что потому она и злилась, если я кому-то дарил их. Точно я не книгу отдавал в чужие руки, а доверенный мне кусочек ее жизни… ее судьбы… кусочек сердца, души… Я не понимал этого. Не думал раньше никогда… мало внимания ей уделял… А вот теперь, после смерти сестры, эти мысли как бы преследуют меня и не отпускают.

– И потому вы книги распродаете? Думаете, что избавитесь от угрызений? Извините за прямоту, конечно…

– Ничего… Вы, наверное, даже правы… в какой-то степени… Некоторые я раздарил – те, у которых обложка нарядная. Ее любимого Лермонтова у нее на могиле оставил. Это были ее книги… ее жизнь… Остальные продаю понемногу. Думаю, если человек хочет купить это произведение, то оно ему нужнее меня. Я никогда не понимал и не пойму, о чем они… Вот Шекспир тот же. Я даже не понимал, что происходит у него там… непонятно как-то пишет.

– А говорите, против ничего не имеете, – подметил мельком Лев, неспешно потягивая подслащенный сахаром вкусный чай.

– Ну, правда, – тоже поспевает напиться чаем, пока тот не остыл. – Черт ноги сломит в его строках…

– И все же я думаю, вы не правы.

– Поживите с мое и поймете, что никто не бывает прав.

– Ну, не сказал бы… Объяснитесь.

– Живет человек и живет. И смотрит на все, так сказать, со своей колокольни. Ну, например… Думаю я, что сестра мне книгами свою жизнь пересказывала. А, может, она просто добра мне хотела, чтобы я читал, развивался как-то… А, может, ей тоже, как и мне, просто некуда было книги девать.

– И что? Думаете, среди этих догадок нет истины?

– Если даже и есть, то всю правду знала только она.

– Вот видите. И она была бы права в своем. Вы правы в своем, а я – в своем. Но нельзя ведь сказать, что никто и никогда не бывает правым.

– Лев… Нам раньше так говорили: кто спорит со старшими, тот быстро состарится.

– Я не боюсь состариться…

– Это пока… Вы еще слишком молоды, чтобы бояться быть стариком.

– Так или иначе, я скорее состарюсь от чтения, нежели от споров.

– И Шекспир вам в этом будет дельным помощником!

– Не сомневаюсь… Я из его произведений раньше читал некоторое сонеты, а из трагедий только «Ромео и Джульетту». И этого было достаточно, чтобы понять, что Шекспир велик! Он обогнал свое время на пару веков уж точно.

– Помню, как сестра как-то сказала, что Шекспир очень хорошо понимал людей, их поступки, а потому и держал публику за живое.

– И в этом она уж точно была абсолютно права! Она была права, Геннадий…

Между делом была почата вторая порция чая.

– Будем считать, я удовлетворил ваше любопытство. Теперь же, будьте добры, удовлетворите мое.

– Смотря, что вы хотите узнать.

– Я сказал, зачем продаю книгу. Теперь вы ответьте – зачем покупаете.

Лев на мгновение даже замешкался.

– Думаю, тут все очень просто: чтобы прочесть ее, собственно. Разве это не естественно?

– В широком смысле – да, естественно. Но я спрашиваю конкретно про ваш случай – почему именно эта книга, почему именно сейчас и прочее в том же духе.

– Ну… Я не знаю, что ответить. Не до конца даже понимаю, что вы эдакого хотите узнать.

– Видите, как все аналогично.

Геннадий будто бы злорадно улыбнулся, довольствуясь тем, что поставил молодого человека в то же сконфуженное положение, в котором и сам оказался несколько минут назад. Но радость эта в его мыслях не была злой, а, скорее, азартной. Точно весь этот разговор – игра. И вот Геннадий, наконец, сравнял в ней счет. Может, даже удастся повести? Но сделать это будет не так просто, ибо Лев сумел гордо принять вызов.

– Ладно. Что ж, задавайте интересующие вас вопросы, – вот что было произнесено, но слышалось, скорее, это: «Хорошо, давайте сыграем».

– Чем вы вообще занимаетесь по жизни? Кем работаете? Или, может, учитесь до сих пор?

– Да, учусь.

– На кого, если не секрет?

– На юриста.

– То есть, – прерывает его Геннадий, – ваша профессия, а тем более ее постижение, никак не связаны с классикой художественной литературы?

– В общем и целом, да.

– То есть, литература – это чисто ваше личное увлечение.

– Мне не очень нравится слово «увлечение». Оно какое-то несерьезное, слишком легкое и ветреное… Это моя страсть. Да, так будет вернее.

– А почему тогда вы не решили заниматься своей страстью профессионально?

– Но литература не единственная моя страсть. Я поддерживаю ту мысль, которая скользнула в вашем вопросе. Работа должна быть страстью, тем, что действительно интересно. Иначе и сама жизнь превращается в нечто очень нехорошее.

– Рад, что вы меня понимаете. Но не кажется ли вам, что стоит выбрать что-то одно. Все силы свои направлять в единое русло. Не зря поговорка гласит: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Великие были настоящими фанатиками своего дела.

– В ваших словах есть логика, но… Булгаков и Чехов успешно врачевали, Лермонтов, помимо всего прочего, был еще и прекрасным художником. Достоевский питал неудержимую страсть к азартным играм, а Есенин – к алкоголю. Если одна страсть дополняет другую – это не так уж и плохо. Тут как в упряжке лошадей… Если они рвутся в разные стороны, то разорвут на части, а если пустить их в одном направлении – понесут в два раза быстрее.

– А вы считаете, что ваши страсти можно пустить в одном направлении?

– Я думаю, что литература – в качестве нравственной основы – пригодится в любой упряжке.

А за окном кафе – столь неожиданно оказавшегося вполне уютным для беседы за чашкой чая – постепенно темнело. Небо из бледно белого превращалось в мрачно серое и грозило через час-полтора стать беспросветно черным. И в этом необратимом движении есть что-то беспощадное, безысходное… как смерть… но и бесконечно романтичное и чарующее… как жизнь… И жизнь, и смерть слились в одном лишь цвете безлунного неба. А все самые изысканные краски бытия нашли свое нетленное отражение под фонарным столбом в свете подвешенной лампы. Снег зимы, перестав тонуть в белом холодном воздухе, как лед в горячем молоке, заиграл причудливыми гранями среди цветастых витрин на Красной. В свете того самого фонаря прекрасные снежинки танцевали венский вальс Шопена. И видны ноты в такте их движенья. И видны в них настоящие, человеческие, живые эмоции. Это не бездушный снег, не холодный лед… Это горячие души умерших витают в свете фонарей, падают на плечи людям и оседают на ресницах… Да, это души… горячие… горящие! Они горят, вальсируя, живут, как могут… как раньше не могли… Погибли рано. Погибли поздно. Страсти жизни в остроконечных их углах… Снежинка тает на щеке и превращается в слезу… слезу забытого счастья и горя. Прах пепла человечества в сугробах под окнами, раскрашенными в яркие новогодние цвета. Встречаем новое – провожаем старое. Начинаем жизнь – прощаемся со смертью… В треске морозного ветра не стихнет песня этого вечера… не стихнет зима и ее беззаботный ноктюрн… Здесь погибла та музыка, пала та песня… Здесь умерла жизнь. И здесь выпал снег… белый и ясный, точно мысли младенца… Здесь умер младенец. Здесь умер я, когда был младенцем, и снегом выпал на свое же плечо…