Юрий Буйда - Отцы и дети. 2.0

Убитая послевоенным лесосплавом река почти пересохла, спасение мы находим лишь в омуте под нашим домом. И сколько того омуточка – чаша в три моих, в четыре твоих роста, мне по плечи. Встать посреди парной воды, упереться в теплый ил и ждать, когда ты с берега нырнешь ко мне – все твои два роста. И мокрые ладони на горячие мои плечи, и ножками бедра оплетаешь, и теплыми губами моих горячих касаешься, и язычком, как ящерка, – и жар небес по макушке, и твои зеленые глаза против моих, и сладкая боль внизу, лишь водомерки бегут по водной ртути, голодный канюк кричит над горой, и кашка таким медом цветет, но не так сладко, как вкус твоей груди, лишь ключевая струйка пульсирует, бьется, вьется среди парной воды, толкает сердце – живи, Гриша, живи, пей время, пей женщину. Отпустить, поднять, держать тебя на воде, кружить, любуясь, разглядывая бесстыже, запоминая все, что ночью буду пить, целовать, ласкать, всем собой окружать, до стона, до тихого обморока, до горячего, сладкого пота – пей любовь, Гриша, пей, считай бессмертие по толчкам ее сердца, что стучит быстрее обычного, – то золотые корни плетутся, то волшебная роза, сестра Чернобыля, сильнее радиации, что сжигает небо, сжигает дальний лес, сжигает тебя сухим жаром. Она ложится на воду, она подставляет негритянский загар старому светилу, ее тень – ее сестра – скользит по дну; тебе – проплыть к берегу, вдохнуть пьяный дух камышей, ила, соснового бора, где стучит дятел, сладкой кашки, душистой материнки, что розовой пеной цветет под обрывом, беззвучно проскользить у самого дна, перевернуться, словно большой сом, и смотреть, на всю жизнь запоминать, как пузырьки из носа тонкой цепочкой поднимаются вверх, скользят по ее попе, по спине, по колышущейся гриве, и – всплыть.

– Бу!

– Что?

– Бу!

– А, это ты, Большой Медведь?

– Да, это я, Белка.

– Знаешь…

– Что?

– Я не хочу умирать.

– Ты не умрешь.

– Не хочу.

– Говорю же.

– Да?

– Да.

– Поклянись.

– Чтоб я сдох!

– Ага! Как ты можешь?

– А ты? Как ты можешь? Ты меня переживешь.

– Я больше не буду. Не говори так. Я действительно больше не буду. Обними меня.

– Я люблю тебя, Белка.

– И я тебя. Очень-очень.

Высоко-высоко над нашими головами плывет бурая пелена – за сотни километров отсюда горят торфяники, там беда, там жара, там люди в дыму, в чаду, там гудит огромный человечий муравейник, там наш завод работает в три смены, и люди, маленькие муравьи, своими маленькими, слабыми, мягкими ладонями сгибают броневую сталь в огромные колонны, там горят звезды патоновской сварки, там рождаются колоссальные реторты для будущих алхимиков; они зажгут рукотворные солнца глубоко под землей, разгонят дыхание смерти в циклоторонах, добудут вечный огонь, который не снился Прометею; они – это мы, только мы удрали, сбежали, исчезли – наш первый отпуск, мы играем в робинзонов в старой деревне на краю Старого леса.

Мы покупаем козье молоко у бабы Зины, малину – у бабы Нади, картошку варим свою – выкапываем мелкую из горячей земли. Весь дом – от пыльного подклета, до борова печи, от красного угла, где родители повесили старую икону на пальмовой доске, до разросшегося терновника – ягоды сладкие, перезревшие, в крапиву падают, но не такие сладкие, как твои губы, – весь столетний дом – только наш, он нас переживет, и детей наших, они же будут – будут обязательно, ведь мы же будем жить долго и счастливо, и ты не умрешь, ну же, что ты плачешь, дурочка, все хорошо, давай я тебе расскажу о грозе.

– Белка, ты знаешь, из чего тучи состоят?

– Из воды.

– Ага. А почему в тучах гроза?

– Дождинки?

– Не-а. Тучи – там, наверху, ближе к стратосфере, тучи состоят из снега.

– Из снега? Тучи? Поэтому они такие белые?

– Ну, не совсем. И вода отражает белый свет, и снег. Так вот, чтобы снежинка образовалась, нужны – что?

– Что?

– Ну же. Это же на лекциях было.

– У нас нет.

– Точно?

– Угу. Передай мне малину.

– А поцеловать?

– На!..

– Так… О чем я? Уф-ф-ф. Ты вкусно целуешься. Чемпионка.

– Ага.

– И язык розовый. Ты зачем гаишнику язык показала?

– А чего он, пузатый, на нас палочку наставил?

– Зараза!

– А то! Еще молока? Так. Давай о снеге.

– Чтобы снежинка образовалась, нужна пыль. Обычная пылинка. Только очень-очень маленькая, такая, чтобы ветер ее забросил на несколько километров. И там – высоко-высоко – на ней осаждаются первые молекулы воды. И растет правильный шестиугольник.

– Гриш…

– Что?

– А почему снежинки всегда шестиугольные? Ну, не квадратные, не семиугольные?

– А, это еще Кеплер, который Иоганн, доказал. Он своему благодетелю, императорскому советнику-не-помню-какому, подарил рождественский подарок: «Рассуждение о снежинках». Я в Залесске купил, в магазине, за год, когда в тебя влюбился. Только ты еще тогда не знала.

– А вот и знала!

– Не показывай язык!

– Знала!

– Откуда?!

– Я загадала. Сидела на сеансе в кинотеатре. А потом оглянулась… Это, кажется, «Сокровища Атлантиды» шли, ну, там, где они нырнули.

– Точно! Я три раза ходил.

– Ты всегда сидел на заднем ряду.

– Точно.

– А я загадала, что оглянусь… Оглянулась, а там ты сидел. Один. И смотрел. И меня не видел. А потом ты вышел из кино и пошел к себе, а я запомнила, что у тебя спина была мокрая.

– Блин.

– Что, Большой Медведь?

– Получается, ты меня выбрала? Это не я тебя нашел?

– Ха! Знай наших!

– От вы, Евины дочки… Вот так всю жизнь живешь, думаешь, что ты самый умный, и хитрый, и ловкий, и украл так ловко, ан нет – оказывается, сам в сети попадаешь. Оказывается, это нас выбирают.

– Ты умнеешь на глазах.

– Зараза!

– Так, хватит целоваться. Ты о снежинках не рассказал.

– Смотри, все очень просто. Кеплер ходил по двору, вымощенному плитками, и думал-думал-думал. Вообще, думать – это прикольно. И он понял, что это задачка на то, как минимальным количеством фигур покрыть максимальную площадь. А какая фигура с самыми маленькими размерами занимает самую большую площадь? Ну, это третий класс!

– Круг?

– Точно. А какой многоугольник ближе всего к кругу, но чтобы эти многоугольники между собой без зазоров складывались, как плиткой?

– Восьмиугольник?

– Да тю.

– А, поняла. Шестиугольники.

– Ну. А он целую брошюру написал, вельможе на Новый год подарил, очень витиеватое рассуждение получилось, тогда все было витиевато… Ты куда?

– Сейчас, вынесу тарелки на мост. Слушай, ни туда ни сюда! Ну что это – оставлять? Допей молоко! Ну, пожалуйста!

– Хорошо…

– Гриш!

– Что?

– Бегом сюда!

– Что случилось?

– Бегом!

Над Старым лесом, расчертившим пыльный горизонт, висел маленький белый клубок. Это не была огромная туча, из тех, которые пару недель назад попытались пролить дожди на выжженную долину, – мы видели ливни, что обрушивались на нас и испарялись, не долетая до земли, лишь пугали мечущихся ласточек, – нет, это был просто белый клубок, инопланетной тарелкой зависший над Марфиным ключом.