Юрий Буйда - Отцы и дети. 2.0

– Белка…

– Что?

– Белка, беда идет. Большая беда.

– Ты что?!

– Белка, бегом побежали, все, что на заборе, снимай, все в дом.

– Гришка, ты с ума сошел?

– Смотри!

Клубок рос слишком быстро, будто маленький пацан катал снежный комок из стратосферной стужи. Сначала комок был с яблоко, потом с футбольный мяч, термоядерная медуза поежилась, дохнуло ледяным ветром…

– Гришка!

– Не бойся! Давай быстрее!

– Гришка, я боюсь!

– Не бойся ты! Давай в дом убегай!

– А ты?!

– А я… Я посмотрю…

– Я с тобой!

– Марш отсюда!

– Не пойду! Чтобы тебя шаровая молния шарахнула?! В Рихмана играешь?! Я без тебя никуда!

– Брысь отсюда! Здесь стой, у двери.

Терновник уже клонился до земли, ягоды сыпались с глухим стуком, жухлые листья летели над землей, пыль, сор, мусор с полей вились жгутами через реку, через высохшую деревню, желтые пасмы песка перелетали через дальнюю молочную ферму, ветер заревел, будто Создатель включил аэродинамическую трубу…

– Гришка! Гриш-ка!

– Что?!

– Будет смерч?!

– Не зна-ю! Мо-лись, что-бы кры-ша!

– Что?!

– Что-бы кры-ша не у-ле-те-ла!

Шарах!

Черная туча грохочет в полнеба, над Старым лесом пляшет занавес из розовых и синих молний, уже ничего не слышно, только твоя потная ладошка в моей руке, я слышу, как стучит твое сердечко, слышу, как звенит твоя кровь, которую жжет золотой корень, волшебная роза, что жарче Чернобыля, оранжевые молнии лупят по полю, распаляясь, раскаляясь от бешеной пляски…

– Быстро в дом!

Закрыть, запереть, спрятаться – маленькие человечки, потные ладошки, сердечки-комочки, как мышата, – что есть человек перед ликом Его?

Гремит!

– Ну, Белка, давай молоко допьем.

– А?

– Плохо слышишь? Громко?

– Так гремит… Обними меня.

– Ты знаешь, как считать, где гроза?

– Как?

– Просто. Скорость звука триста тридцать метров в секунду. Проще говоря, за три секунды звук проходит километр. А скорость света – триста тысяч километров в секунду. Мгновенно. Поэтому молния блеснет… Ты слушаешь?

– У тебя так сердце бухает.

– Я люблю тебя. Ты вкусно пахнешь.

– Ты вкуснее. Очень-очень.

– О звуке и свете. Рассказывай.

– Перестань целоваться.

– Перестану.

– Не щекочись!

– Не буду. Давай, а то защекочу.

– Молния блеснула – считай.

– Как?

– Спокойно. Двадцать два, значит, секунда. Двадцать два, двадцать два, двадцать два. Уже три секунды. Значит, километр. Шесть секунд прошло с молнии – сколько километров отсюда сверкнуло?

– Два?

– Теперь сама считай. Сейчас молния блеснет… Есть!

– …Семь, восемь, девять… Три километра?

– Ага. Видишь, это не страшно. Это далеко. Сейчас еще молнию дождемся…

Шарах! И блеск! И гром – сухой, резкий, уши заложило.

– Гриша?..

– Стоп… Это уже по нам. Это по деревне.

И посреди пляски молний, посреди оранжевых и ослепительно синих сполохов – звон. Кто-то колотит в рельс – заполошно, тревожно, как в колокол, как в деревянные била, что раньше об ордынской напасти возвещали, – над взметенной деревней, над старым, как бог, миром русский человек бьет в железо: спасайте!

– Белка! Пожар. Горит где-то. Бежим! Хватай ведра!

– Какие?!

– Любые! Давай!

– Куда ты?

– Босиком давай, не сахарные, не растаем!

И тебе – двадцать пять. Ты переполнен силой. Ты переполнен восторгом. Над тобой – до самой стратосферы – свежий ветер, и кружит, и стонет, и хохочет, и до синего-синего неба, где светит умытое солнце, кружат тучи, рвется кисея зноя, там – во весь кислородный простор сияют звезды; ты бежишь по горячей пыли, летишь, не чуя ног под собой, ты – молодой, что есть больше счастья для парня – быть живым и сильным?

И мимо старых, нахохлившихся домов, что век свой доживают, и бегом мимо заколоченного дома бабы Шурки; родня пропивать деньги приезжала, да не дождалась «пензии», да заколотила двери до следующего приезда, а бабку внутри избы оставила, все равно не жилец та бабка, уже мхом покрылась…

Двери бабы Шуркиного дома с грохотом разлетелись – на пороге стояла сама несостоявшаяся паралитичка. Огненные глаза. Топор в руках. Крупной рысью баба Шурка пронеслась мимо меня, обогнала и пошла аллюром:

– Ы-ы-ы! Господи! Три раза! Три раза горело село! Не дам! Не позволю! Перед смертью!

И унеслась вперед.

– Белка!.. Ты это видела?!

– Бабка Шурка…

– Воскресла!

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…

– Во чешет!..

А бабка Шурка уже перескочила овраг, перескочила разметенные дрова – ветер поленницу опрокинул, мимо летающих над крышами куриц и скулящих из будок кабыздохов, и мимо дома московского художника, единственного еврея на селе, что сейчас стоял на крыше с метлой – куда там Дон Кихоту с его копьем, наш Аркаша решил отгонять со своей крыши летящие клочья горящей соломы, – а за селом, у фермы, ветер же на деревню дует, горела-пылала-завивалась в огненную спираль скирда колхозной соломы, что на зиму была заготовлена, – туда летела старая бабка, что передумала умирать и паралититься и «не достанется Гальке-невестке пензия, нечего!».

Молния ударила в самую середину огромной, метров в двести скирды, сложенной из новомодных валков в диаметр человека. Ударила, подпалила.

У скирды, в почтенном отдалении, собралась вся деревня – пара ребят из Мурома, да с десяток теток-дачниц, да местные – дюжина мелкошкольников на летних каникулах, пяток глубоких стариков – петухи на развод, и десятка два старух, что те наседки. И над всем пейзажем – с пылающей скирдой и пыльным горизонтом – в библейском одиночестве стоял пятидесятилетний московский художник Аркаша.

– Эй! Давайте тушите!

– А чего оно, бля, ваще, бля, хули тут, оно, видишь, как горит, ни хера…

– Дядь Вань, ты что?! Ты ж фронтовик!

– Да какой он в пязду фронтовик! Он обозник! Его корова забодала, не далась, когда он ее к быку водил! На пенек встал, корову даже не осилил! Ни хера хера у него нет!

– Валька! Не пизди тут! Вожжой!

– Ты?! Да ты мне тут! Я сейчас тебя!

– Убери палку, старая!

– Я старая?! Это я старая?!

– Эй, люди, вы что? А тушить?

– А как его тушить-то, Гриня? Ты те валки видел? Их же не сдвинешь ни х… Ой, извините, мы тут… А оно, видишь, как… Ну, ето…

Пока дядя Ваня, как самый молодой парень на деревне, последнего призыва, годков шестидесяти восьми, дико извиняется перед тобой, ты висишь у меня на плечах.

– Не пущу!

– Отцепись!

– Гришка, с ума сошел?!

– Отцепись, кому говорят! Ты зачем гимнастерку на мне рвешь?!

– Сгоришь, дурак!

– Уйди! Ты что?! Видишь, какой ветер?!

А ветер пошел, задул, засвистел вдоль деревни, горящая солома пыхнула жарче, жар-птицы взвились над пожаром и полетели, полетели над гумном, над огородами бабы Ольки и бабы Вальки да по-над сединами московского художника Аркаши – полетели жар-птицы выжигать пересушенное столетнее дерево.