Юрий Буйда - Отцы и дети. 2.0

– Белка! Там крыши дранкой крыты! Сейчас село сгорит за десять минут, ты что!

– Не пущу!

– Уйди, зараза!

И ты прыгаешь на скирду, ты по-другому не можешь, ты упруг, силен, ловок и глуп до безумия, ты что-то вопишь, ты держишь извивающуюся змею пожарного шланга, что-то кричишь пожарным, что в сторонке покуривают, поглядывают на тебя, придурка городского, и еще два пацана, тоже городских – делать нечего, больше всех надо, – держат шланг, и белая струя бьет внутрь огромной скирды, ты понимаешь, что сейчас, если не потушишь, провалишься внутрь, ничего не спасет, и дедовы головешки сгоревших моряков подлодки, и никакая плацента, ничто не спасет, но ее зеленые глаза и порванная на тебе гимнастерка – порвала же! удивительно когтистыми бывают влюбленные в нас женщины! – вот же, стоит, смотрит на тебя, только тебя видит, и ты только ее видишь, и больше никого нет, и ничего нет, кроме тебя, огня и ее глаз, и ты орешь от восторга и силы, и от счастья своей силы, и дышишь черным дымом, и пускаешь воду внутрь ревушего огня, и что-то поешь, горланишь, материшься в азарте, белозубо скалишься, стираешь копоть с рожи, скачешь поверху скирды, что тот гайдаевский хулиган, только очкарика Шурика не хватает, и бесцветное пламя становится буро-оранжевым, и белый пар свистит изнутри, там, где испаряется вода, и весь восторг, и страх, и здорово же – быть молодым! – и ты меняешься с пацанами, и зовешь, ждешь еще водовозку, и даже старики начали песком кидать, и вся деревня забегала, и все лопаты тащат, и московский художник Аркаша машет метлой на крыше, и ты знаешь, что дело делаешь, которое по-другому невозможно делать, нельзя же в сторонке стоять, пока такое творится…

Пщ-щ-щ…

– Эй! Эй?! Что такое?

– Вода закончилась. Водовозка сломалась.

– Ребят, да вы что?! Сейчас же опять разгорится!

– Тебе чё? Я руками воду из речки таскать буду?!

– Мужики, так нельзя!

– Ты чё, вообще, разорался? Тебе что надо? Вот заведующая фермой придет…

– Жорка, я уже пришла.

– Ой, Валентина Георгиевна…

– Мальчики, а вы что тут загораете? Городские тушат, а вы?!

– Эта!.. Валентина Георг… Ай! Ай, вы что?! Нельзя драться, у нас демократия!

– Я, твою мать, покажу тебе демократию! А ты куда, еще один демократ?! А вы что здесь все встали, рты раззявили?! Да сейчас сгорим все на хер! Мужики вы или нет?! Быстро сюда все! Да распроебить его душу мать через семь гробов! Бабы, давайте! Не война же!

Так говорила завфермой Валя Полунина.

И народ охнул. И народ дрогнул. И народ – весь – в те неподъемные валки вцепился – старыми узловатыми пальцами, и пухлыми городским ладошками, и детскими ручками, и жилами, и пупом, и бабьим стоном, и стариковским кряхтением, и в бога душу мать, и со всеми апостолами и ангелами, и разметали те валки, как не стояло их, как будто великан разбросал детские кубики, – и спасли скирду, и спасли ферму, и спасли деревню, – и над всем этим пейзажем возвышался библейский художник Аркаша, и ветер затих, и солнышко выглянуло, а потом спряталось, и дождь пролился на землю, на людей, на Старый лес, что паром-туманом укрылся, и трещины в земле вода заполнила, и речка зажурчала, и шел тот дождь весь день, и никто от дождя не прятался.

И мы с тобой не прятались от воды с небес, что снежинками была когда-то – там, где выше снежных туч только синее-синее небо и наши с тобой звезды.

Человек бил железной палкой по борту троллейбуса и кричал: «Откройте! Откройте!» Из водительской двери высунулась женщина-водитель: «Отойди! Не открою! Иди отсюда!» Троллейбус поехал, а человек продолжал бить палкой сначала по троллейбусу, а потом просто по воздуху, потому что троллейбус уехал.

Все это происходило в Тамбове, на привокзальной площади, недалеко от огромного, радужно сверкающего фонтана, городской гордости.

Лето, середина июля. Как выражаются метеорологи, воздух прогрелся примерно до тридцати градусов выше нуля. По Цельсию.

Выглядел человек удивительно. Очень низенький, примерно метр пятьдесят, полный, шаровидного телосложения. Зимняя куртка-пуховик, теплые шерстяные штаны, огромные бесформенные ботинки, шерстяная кепка. За спиной – гигантских размеров башнеобразный рюкзак, возвышающийся над головой примерно на полметра. Общая высота рюкзака сопоставима с ростом его обладателя.

Рядом стояла пожилая женщина.

– Видишь, не пускают тебя. Ладно, пойду я, идти мне надо.

И ушла. Человек остался один.

Он стоял в очень неудобном месте, в заполненной песком щели между краем разбитого отбойными молотками асфальта и бордюрным камнем. Пытался было продвинуться туда или сюда – и натыкался то на край асфальта, то на бордюр, чуть не падал, тыкал туда-сюда своей железной палкой.

– Помогите, – сказал человек. И еще несколько раз сказал: – Помогите.

Потом крикнул:

– Помогите! – И еще несколько раз крикнул.

Надо было помочь человеку, хотя и не хотелось этого делать, были совсем другие планы, надо было осмотреть город, познакомиться с его достопримечательностями, и так далее. Ну, что делать.

Подошел. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что у человека нет глаз, веки сомкнуты над пустыми глазницами и из щелочек торчат редкие короткие ресницы. Рот у человека все время открыт, во рту розовеет язык. И запах. Не то чтобы очень сильный, но свидетельствующий о том, что человек достаточно долгое время носил, не снимая, свою одежду на жаре.

– Вам помочь?

– А? Что?

– Помочь вам?

– Что? Не слышу!

Практически на ухо:

– Помочь вам? Куда надо ехать?

– Мне… эта…

Говорит так же плохо, как и слышит. Шепелявит. Пошарил рукой в пространстве, цепко и сильно ухватился за локоть, рукав, руку:

– Мне в облсобес. В это, в защиту. Помоги.

В облсобес.

– Как туда ехать?

– Что?

– Ехать на чем?

Неожиданно отчетливо:

– Туда идет пятый троллейбус и тридцать второй автобус.

– А остановка какая?

– Не знаю, сынок. Спроси там… у людей спроси. Облсобес. Помоги в троллейбус сесть.

Рука липкая. Запах, жара. Появляется тридцать второй автобус.

– Автобус идет, пошли.

– Автобус? Какой автобус, сынок?

– Тридцать второй.

– Сынок, какой автобус? Мне тридцать второй надо.

– Вот как раз тридцать второй идет.

– Тридцать второй?

– Да, да, тридцать второй.

– Ну, давай, сынок, веди меня.

– Пошли, пошли. Осторожно, сейчас бордюр.

Надо перешагнуть.

Спотыкается о бордюр, чуть не падает, цепко впивается в локоть:

– Ай, упаду! Ай! Упаду, держи! Ой-ой-ой… Ох…

Кричит по-детски жалобно, охает по-стариковски.

– Пошли, пошли, перешагиваем. Осторожно, вот так, идем, идем.

Ходит человек не намного лучше, чем говорит и слышит. Ему мучительно трудно отрывать ноги от земли, он, шаркая, медленно выдвигает стопу на половину длины другой стопы, а потом подтягивает ту, другую, стопу, на такое же расстояние, и так передвигается. К преодолению препятствий в виде ступеней, бордюров и прочих возвышений долго готовится, по нескольку раз занося и ставя обратно больную ногу.