Марина Аницкая - Онтологически человек

Разница между я-есть/ты-есть/мир-есть исчезла; кажется, ее никогда и не существовало.

От этого нельзя было закрыться. Да и не надо было.

Все было пламя и музыка. И наконец-то все было правильно.

Неизвестно, сколько прошло времени. Лил дождь. Одежда промокла до нитки. Они так и стояли, вцепившись друг в друга, как утопающие, едва выбравшиеся на берег.

Дождь, слишком теплый для осени, смывал черное и белое, соль и уголь, возвращая краски, звуки, цвета, запахи, сшивая небо и землю между собой.

Капли у нее на лице были соленые.

«Почему ты плачешь?»

«Потому что теперь могу».

«Черемуха».

Черемуха опять была живая; августовская, такая, какой оставалась в памяти. Дождь шелестел по зеленым листьям, сбивая на дощатые ступени спелые ягоды; они падали с чуть слышным стуком, и запах от них мешался с запахом воды, земли, хвои и дерева.

Когда они вернулись в дом, она спросила:

– Ты понял? Это то, что случилось с твоей Дикой Охотой. Они выпали сквозь тебя наружу, а удержать их было некому.

У него стало горько во рту.

– Я не хотел.

Она кивнула:

– Я знаю. Но никто не выдержит один Вовне.

Он обнял ее крепче:

– Никто и не должен.

Больше они об этом не говорили.

Потянулись дни, полные простора и тишины.

Странно было чье-то присутствие, не требующее постоянной бдительности. Можно было молчать. Можно было говорить. Много ходить по холмам – когда вместе, когда порознь.

Это было так же хорошо, как одиночество, но просторней. Мир стал больше. Что-то сдвинулось на градус, на полградуса, у всех вещей появился новый ракурс. Стало заметным что-то, ранее выпадавшее из внимания.

Озеро завалило снегом.

Отходить от него пока не хотелось. Контактировать с внешним миром тоже.

Почти нечувствительно появилась и исчезла Рианнон. Сняла ментограммы, проверила цельность границ и исчезла.

Прошел Йоль.

Прошел Имболк. Снег стаял; вскрывшиеся горные ручьи растеклись и стали реками. Звук их изменился на две октавы. Небо из сизого и серого сделалось интенсивно-синим. Холмы сбрызнули фиолетовым – повылезали подснежники.

Мирддин, ходивший встречать рассвет в сопках, возвращался из долгой прогулки по берегу озера. Озеро дышало покоем. Все вокруг было живое, движущееся – вода испарялась, поднималась к небу, опадала росой. Палые листья истлевали, смешиваясь с землей, становились пищей новым всходам. Гонялись друг за другом звери, проливая алую кровь – одна и та же энергия жизни перетекала из одной формы в другую, меняя и меняя обличья.

И во всем этом была растворена Нимуэ – даже не как аромат. Как след аромата. Как всегда. Как обычно.

Он приложил ладонь к поверхности озера и позвал. Эхо ушло в глубину; он сел на берег и стал ждать.

Вода вскинулась, отливаясь в силуэт, прозрачный, как стеклянный. Фигура шагнула на берег, вода тянулась за ней, как бесконечный шлейф. В шлейфе отражалось небо и сосны.

– Привет, – сказал Мирддин.

Нимуэ склонила голову к плечу. Мирддин шагнул вперед и обнял ее.

Он чувствовал, как она собирается под его руками, концентрируясь в одной точке, стягиваясь в одну форму из остальных. Он провел по контуру – отрытый лоб, высокие скулы, белое птичье горло, узкие плечи – стекло под пальцами теплело, как окно зимой от дыхания. Прошло не больше минуты, как она стала совсем такой, как Мирддин ее увидел в первый раз – тонкой, с голубыми, как лед, глазами на пол-лица, с короткими и легкими, как пух, волосами, разлетающимися над шеей, выступающей из воротника, как стебель из вазы. Простое платье, серое и бесформенное, стекало с ее плеч вниз, и Нимуэ проступала из него, как гребень из волны – новой линией при каждом новом движении.

Нимуэ-Ниниана-Вивиэн разомкнула губы.

– Ужасно долго я меняю форму, – сказала она. – Мне надо лучше концентрироваться.

– И тренироваться чаще, – в тон ответил Мирддин.

Нимуэ наморщила нос:

– Человеком утомляет. Да и сделаешь не все… Я проверяла границу, – пояснила она. – Все срослось просто идеально, даже шва между землями не осталось. А ты где был?

– А! Нашел кое-что… – у Мирддина мелькнула идея. – Давай покажу.

Мирддин сел на землю, опираясь спиной о дерево, и притянул Нимуэ к себе на колени.

– Не боишься? – спросил он.

Нимуэ запрокинула голову, упираясь затылком ему в плечо:

– Это мне следовало спрашивать!

Улыбка блеснула, как форель в реке. Нимуэ запрокинула руку вверх и коснулась его виска. Мирддин сделал то же самое.

– Тогда смотри.

Три. Точка. Один. Четыре. Один. Пять. Девять.

Цифры появлялись одна за другой, вспыхивая разноцветными сполохами; ему не приходилось делать для этого никаких усилий, они разворачивались впереди, как дорога, уводящая в бесконечность, давая прозрачное, головокружительное чувство потока. Он знал, конечно, что его восприятие субъективно, что грань реальности, к которой удавалось прикоснуться таким образом гораздо сложнее, отдаленней, непостижимей – но тем дороже была возможность разделить его с кем-то. Краем сознания он ощущал присутствие Нимуэ, ее жадное, распахнутое внимание.

Девять. Девять. Девять. Девять.

Полет замедлился. Они достигли нужного места. Вокруг обступила глубокая, прохладная синева, ровное сияние, перемежаемое цветными лучами.

Два. Один. Два. Восемь. Пять. Девять. Девять. Девять. Девять. Девять. Девять.

Три. Девять. Девять.

Мир сиял кобальтовым, синим, сапфировым. У океана над глубиной бывает такой цвет. У неба, на стороне, противоположной закату. И еще у витражных стекол иногда.

Они вынырнули наружу.

– Вот, – немного смущенно сказал Мирддин. – Мое новое любимое место в числе пи.

Нимуэ развернулась. Щеки у нее раскраснелись, глаза сияли – как после катанья с горки.

– Оно прекрасное! Можешь сказать… можешь сказать словами, почему?

Взгляд ее был ощутим, как прикосновение. Мирддин чуть пожал плечом.

– Число пи – иррациональное. Бесконечное. Встроенное в саму природу вещей.

Как то, что между нами, вдруг подумал Мирддин.

– Обещай мне одну вещь, – сказал он вслух.

– Какую?

– Обещай, что будешь… что будешь продолжать быть. Неважно, как. Дану. Или духом. Или озером. Как угодно. Только обещай, что ты будешь.

Нимуэ выскользнула прочь. Села на землю, обняв колени. Темные пряди рассыпались, открывая ямку у основания затылка. Нимуэ подняла голову и грустно улыбнулась.

– Я не могу.

– Почему?

– А, – Она погладила сосновый корень, как кошку. Сорвала жухлую травинку и начала вертеть ее в руках. – Это когда ты знаешь, что должен хотеть жить. Обязан хотеть жить. Что у тебя нет никаких причин не хотеть жить. Что ты, в принципе, хочешь начать хотеть жить. Что ты должен заставить себя начать хотеть жить. Но не можешь, – Улыбка ее сделалась чуть виноватой. – Я очень плохо умею хотеть жить, Мирддин. У тебя так не было?