Павел Васильев - Вечна только тьма. Из пыли времен

В последнее время девочка часто просыпалась в такие моменты: перед восходом. Переворачивалась на бок и лежала в ожидании, когда сквозь окна начнет пробиваться серебристый утренний свет.

Вот он крадется по полу, мало-помалу заполняет комнату, выхватывая из темноты тумбу, шкаф у двери и постепенно подползает ближе. Тьма рассеивается, уступая место новому дню.

И пусть для Свободных Охотников это не имело особого значения, так девочке нравилось больше. Краски становились ярче и насыщеннее, воздух прозрачнее, и, казалось, даже дышится легче.

Вышитое полотно, что висело напротив кровати, оживало. Трава наливалась живым нефритовым соком, а небо искрилось ясной лазурью. Речка звонко журчала вдоль крутого утеса, прячась за излучиной, а одинокое деревце довольно покачивало ветвями.

И еще солнце. Оно вспыхивало «золотым огнем», таким губительным для Литы. Оно сожгло бы дотла, стоит лишь к нему прикоснуться…

Но в Сером Мире нет солнца. Точнее, такого, как на картине. Оно не светит столь ярко и теплые ладони не касаются шеи. Не отбрасывает темные и четкие тени. Не убивает и не причиняет вреда. Просто мутное пятно на затянутом облаками небе, просто свеча за тонкой плотной занавесью.

Наблюдая, как серебристые лучи карабкаются по стене, Лита вспоминала день, когда отец принес картину этого удивительного мира…

– Когда Мир был еще совсем молодым… – начал Деррис Морте, присев на край кровати.

– Молодым, как я? – перебила Лита, взглянув на отца васильковыми глазами.

Поерзала на простынях, усаживаясь поудобнее и готовясь слушать очередную увлекательную историю. В правое ухо потрескивал камин, заглушая вой метели, чье морозное дыхание нет-нет, да гладило плечи.

Отец улыбнулся, откинув прядь растрепанных черных волос дочери за ухо.

– Да, малышка, как ты. Когда Мир был молодым, им безраздельно правили Боги. Они давали жизнь и забирали ее. Творили и разрушали. Никто не мог поколебать их Волю.

Даже среди Свободных Охотников, возраст Дерриса вызывал почтение. За прошедшие столетия лицо покрылось сетью мелких морщин, а в черных волосах, что спадали на плечи, и густой бороде уже мелькало серебро. Но выглядел он, скорее, зрелым, нежели старым. Взгляд цвета небесных топазов до сих пор оставался живым и ярким, хоть в них часто и проскальзывала усталость, словно на плечи обрушился весь хребет Стальных гор… Да, так, наверное, и бывает, когда живешь долгой жизнью Охотника.

Отец наблюдал, как ладонь дочери с опаской касается солнца на картине. Маленькие пальцы осторожно трогают, отдергиваются, трогают вновь – проверяет, не обожжет ли. Детские губки надуты, рука тянется медленно и осторожно, словно хочет погладить «колючий клубок», а тот фыркает, сворачиваясь, оставляя лишь угольный носик принюхиваться из иголок. Но девичье любопытство вновь и вновь берет верх и толкает руку вперед.

Даже в рваном свете пламени, картина выглядит удивительно живой.

Теперь за окном куда меньше красок. И все – с налетом серого. Уже и не осталось тех, кто видел другие времена, но инстинкты не умирают. Кровь помнит все…

– Но чем старше становился Мир, – продолжал отец, – чем больше жизни, созданной Богами и их детьми, появлялось в нем. Тем меньше Боги успевали следить за всем. И они передавали часть власти своим детям, а те своим. А кому не доставалось, разбредались по миру, населяя его и забирая малый кусочек, чтобы иметь хоть что-то свое. Место, где они сами себе были Богами.

Лита вскинула голову, оторвавшись от полотна, васильковые глаза блеснули.

– Значит, все мы – дети Богов?

– В каком-то роде, да, – кивнул Деррис.

Меж бровей девочки пролегла складка, вздернутый носик задумчиво наморщился.

– Но… ты говорил, что Перворожденные опасны? Что они не любят нас?

– Говорил, – вновь кивнул отец.

Поджав губы, дочь разглядывала вышивку; непослушная прядь вновь упала на лицо. Пальцы скользили по стежкам, чуть царапая ноготками зеленую траву, «окунались» в прозрачную воду.

– Но почему они не любят нас? – глаза девочки вновь обратились к отцу. – Мы же, получается, их дети?

Губы Дерриса растянулись, складки вынырнули из бороды, очерчивая щеки, а у глаз собрались морщинки; из груди вырвался смешок, пламя сверкнуло на белоснежных зубах. Рука вновь отвела непослушную прядь с лица дочери.

– И в кого ты такая умная?

– В маму, – Лита довольно вскинула подбородок, ластясь к широкой ладони. – Ты сам говорил.

– Ну, да, – усмехнулся отец, не отнимая руки; черные локоны шелком струились сквозь пальцы, щекотали кожу.

– Почему они не любят своих детей? – не унималась девочка.

Деррис протяжно вздохнул, собираясь с мыслями. Взгляд скользнул за окно, где кружила вьюга, делая мир хоть и непроницаемым для взора, но все же чуть светлее.

Безудержная любознательность Литы нередко доставляла хлопот и беспокойства. Пытливый детский ум постоянно жаждал знаний, а память услужливо хранила любую полученную информацию, запоминала все подряд и никогда ничего не забывала.

И именно поэтому слова должны быть обдуманы и взвешены. И понятны, хоть и сообразительному, но ребенку.

– Точно так же мы отбираем плохие яблоки. Например, гнилые или червивые.

Девочка хитро прищурилась, явно собираясь сходу возразить. Но что-то поняла, губы сомкнулись, а лицо помрачнело.

– Значит, мы… – детский голос дрогнул, – плохие?

Деррис, печально улыбаясь, смотрел на дочь. Ладонь тыльной стороной коснулась девичьей щеки.

– Нет, малышка. Мы – не плохие. Мы – другие. В плохих яблоках тоже есть семена, из которых могут вырасти хорошие яблони и принести замечательные плоды.

На юном лице мелькнуло понимание, а Деррис продолжал:

– Не всегда можно сразу увидеть то, что внутри. Особенно, если не привык заглядывать глубоко, – и легонько щелкнул дочь пальцем по носу.

Лита просияла – картина скользнула с колен, – и руки обвились вокруг отцовской шеи, а звонкий голос шепнул на ухо:

– Значит, они еще полюбят нас. Старые яблони сменяются новыми, не спрашивая никого!

Серебристый свет полз по стене, цепляясь за раму холста. Лита смотрела на картину и любовалась.

Золотое Солнце играло опасными лучами. Но в детских глазах не выглядело смертью и разрушением, а показывало – каким чудесным может быть мир. Богатое воображение рисовало перед взором густой «нефритовый ковер», трепещущий от легкого дуновения ветра, мелкую рябь на чистой лазури журчащей реки, сверкающей бликами…

Шум грубо выдернул в серую, остывающую комнату. С улицы доносились крики, а спустя мгновение к ним прибавился звон металла. Грохот, что звучал сперва далеко, быстро нарастал. Вопли становились громче и ближе, множились. Звон металла сменился лязгом, будто одновременно заработали сотни кузнецов, и сотни подмастерьев потянули цепи мехов, раздувая горны. Пламя в камине испуганно дрогнуло и спряталось.