Алексей Жарков - Избранные. Боди-хоррор

До переулка и за угол, перекресток совсем близко – я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт.

Топот ног и крики. Они убьют меня – у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями.

Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму – отключился.

Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то – сбрендил и исколол себя в надежде спастись.

Тут-то я и подумал о Димоне – своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу – сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он.

Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду.

* * *

Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед – сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть.

Боль адская, но я ору не из-за нее – от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась.

Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!

«Ради ребенка? Ты сделаешь мне укол?» – стонала жена, когда у нее вывихнулись все крупные суставы.

«Да, конечно», – отвечал я.

Но Димон продал мне только одну дозу.

Я заставил себя замолчать и несколько раз сглотнул. Все лицо в слюнях и соплях, под задницей расплылось вонючее пятно. Запах ужасный. Я не хочу умирать в грязи и говне.

В соседней комнате тихо. Наташка отключилась. Или умерла. Мне все равно.

Щелк-щелк-щелк. Это мои кости, это мои суставы. Слишком быстро, слишком быстро! Перед глазами маячит темная люстра, вся в завитках и изгибах. Во мраке они похожи на щупальца чудовища, которое тянется, тянется, тянется ко мне. Я заплакал.

На сгибе моего вывихнутого левого локтя чернеет огромный синяк. Я не умею делать уколы, вену еле-еле нашел, весь искололся. Это мой антивирус, мой! Не хочу умирать! Не хочу. Не хочу. Пусть она умрет, а не я. Пусть она и ребенок, но не я. Не я! Не я!

По моему телу побежали судорожные волны, ребра стали танцевать странный и страшный танец. Димон наврал.

Боль накрыла меня с головой, боль заполнила весь мир, весь мир стал болью. Я услышал, что снова ору. Это моя последняя мольба, молитва всем богам, молитва московскому гриппу и моему изломанному телу: только бы скорее в шее прозвучал последний оглушительный ЩЕЛК! Пожалуйста.

Я хочу рассказать вам одну историю.

Всё, что вы сейчас прочитаете – правда. Мы с вами прогуляемся к событиям, которые произошли со мной много лет назад. Настолько много, что ужас давно покинул меня, и дыхание не замирает от воспоминаний. Каждая минута тех дней обросла грёзами романтического приключения.

Сдирать эту корочку жутко и больно – границы привычного тают. Туман необъяснимого, сокрытый их зыбкими стенами, не позволит контурам памяти удержать в строгости спасительные краски воображения. Возможно, мы не услышим конец истории.

Безответный призыв звонка трижды оглашает моё требование за дверью, туго обтянутой шкурой сушёного мамонта. Именно так её ощущает мой лоб, упертый гудящими рогами в треклятую преграду.

Нет, конечно. Нет ни рогов, ни мамонта – есть тоскливые водоросли похмелья, готовые расплескаться из моего отяжелевшего черепа.

Я четвертый раз нажимаю кнопку.

– Ааат-кры-вааай, – дружище, я знаю, ты дома. – Открывай, Гришан… Сейчас полдень, договаривались же…

Завершая громогласную механическую сюиту, символически дёргаю вниз ручку замка. Он коротко щёлкает и поддаётся. Зябко кольнуло внутри – не заперто. Не похоже на нас – оставлять подступы беззащитными. Из недр трёхкомнатки знакомо гудит оставленный без присмотра проигрыватель – винтажная гордость обитателя квартиры. Больше дряхлая, чем винтажная.

– Гриш? – ненавижу синтетические паласы. И за название, и за принадлежность к уходящему веку. Прохожу в обуви (тёть Нин, прости) по тёмному коридору мимо багрового света пустой гостиной. Проигрыватель зовёт меня дальше. Стандартная планировка – дорожка упирается в разноцветные двери ванной и туалета. Предложение незримого Морфеуса – красная или синяя? Тот ещё выбор, нам не сюда.

Направо – спальня. Налево – Гришкина комната.

Достаточно одного взгляда на неё, чтобы остатки моего вчерашнего разгула сменились тошной ясностью. Твою же мать, Гришан, опять?

В комнате два отдыхающих тела. Казалось бы. Длинный худой парень в широких шортах и чёрной футболке. Тонкая взъерошенная девушка в малиновом топе. Гришка запрокинул голову в любимом кожаном кресле, руки безвольно стекли по подлокотникам. Незнакомка обмякла на полу, подпирая сутулой спиной бок древней, но крепкой кушетки. Её пальцы мелко подрагивают, а бледные голые ноги раскиданы по паркету дохлыми змеями. Капля слюны ещё не дотянулась до плоского живота.

Между ними – полированный журнальный столик и белая табуретка.

Столик опутался блеском целлофановой плёнки. Глаз отмечает аккуратно разложенный набор татуировщика – перетянутая резинкой самодельная машинка, коробки с одноразовыми перчатками и салфетками, пласт вазелина, пачка игл, колпачки с пигментом. К работе он, судя по всему, успел приступить. Недостающие предметы бездуховно валяются на полу. Нарушенный порядок – это следствие.

На табуретке – причина. Фарфоровое блюдце с обмылком то ли свечки, то ли сухого спирта. Пыльно-розовый аптечный жгут. Зловещее трио – зажигалка, столовый прибор, известный медицинский инструмент поршневого давления для инъекций. Комочки почерневшей фольги.