Фред Стюарт - Золото и мишура

— Адель, даю тебе один час, чтобы сделать меня неотразимой.

Адель выпрямилась и внимательно посмотрела на хозяйку.

— Я видела вашего мсье Коллингвуда, — сказала она. — Он очень красив, только выглядит как траппер или что-то в этом роде.

— Он думает, будто он индеец, — сказала Эмма, тогда как Адель принялась расстегивать ей платье. — Что ж, в таком случае сегодня вечером возобновится франко-индейская война, раз уж на то пошло. Ты обязана сделать с моими волосами что-нибудь необыкновенное, чтобы я могла полностью погрузиться в Nuit d'Amour [18] Ночь любви (фр.). . Я надену красное бархатное платье и к нему бриллианты. Нет такого мужчины, который мог бы устоять против красного.

— Вы позволите дать мне совет, мадам? Красный — это очень броский цвет, а вот нежно-зеленый сделает мадам куда более ravissante [19] Очаровательная (фр.). .

Эмма с удовольствием погрузилась в ванну.

— Ты права, — вздохнула она. — Ох, Адель, он так ужасно, совершенно ужасно обращался со мной! После всего, что было, он вдруг начал читать мне нотации. Я так хотела, чтобы он поднял меня на руки и отнес в постель. А он что сделал вместо этого? Принялся болтать о своих проклятых индейцах.

Большой губкой Адель принялась намыливать плечи Эммы.

— Мужчины, они ведь все чокнутые, — сказала она. — Но ничего, мы укротим голубчика. Стоит ему только один-единственный раз как следует посмотреть на мадам, как он мигом позабудет обо всех на свете индейцах и будет желать лишь одного — заняться с мадам любовью.

— Дай-то Бог, чтобы ты оказалась права. О Господи, я так сейчас волнуюсь! Индейцы какие-то… Но послушай, Адель…

— Да, мадам?

— Я все еще с ума схожу по нему.

— Значит, мадам заполучит его в лучшем виде. Ни один мужчина не сможет устоять перед прекрасной женщиной, которая к тому же влюблена.

Стены столовой были обтянуты собранной в складки льняной материей, которую Эмма выписала из Англии. Потолок же комнаты представлял собой копию потолочной росписи в Хемптон-Корте. Но фантазия возобладала. Эмма повесила хрустальную люстру XVIII века над обеденным столом XIX века, за которым могли уместиться два десятка гостей. Кан До позаботился о том, чтобы свечи были зажжены не только в люстре, но и в двух серебряных канделябрах на восемь свечей каждый. В комнате царил приятный мягкий свет.

Открылась дверь, и явилась Эмма.

— Тайтай замечательно выглядеть сегодня, — искренне сказал Кан До. Адель завила ее волосы в тугие локоны, наподобие колбасок, что считалось весьма модным; светло-зеленое, из тонкой переливчатой материи платье обнажало прекрасные плечи Эммы и самую малость приоткрывало соблазнительную округлость груди. Эмме не пришлось продавать драгоценности, которые Скотт подарил ей в разное время; бриллианты и изумруды сейчас переливались, сверкая.

— Спасибо, Кан До, — сказала Эмма и, подойдя к буфету в стиле «жакоб», посмотрелась во встроенное зеркальце. Внезапно она поняла, что допустила ошибку.

— Драгоценности! — нервно прошептала она и принялась разъединять застежку бриллиантового колье. — Они сейчас ни к чему, иначе он снова примется отчитывать меня. — Торопясь, Эмма спрятала колье и брошь в один из выдвижных ящичков буфета и с грохотом задвинула ящичек как раз в тот момент, когда в зеркале увидела отражение входящего в столовую Арчера.

Он принял ванну, побрился и оделся в приготовленную Эммой одежду.

Повернувшись и одарив его улыбкой, Эмма уже знала, что первый раунд она выиграла.

— Я пьян, — сказал Арчер два часа спустя, неуверенными движениями снимая с Эммы одежду, с помощью которой она вновь обольстила его. — Я никогда прежде не пил шампанского. Вот теперь ты начала двоиться, впрочем, это вдвое лучше. Ох, Эмма, Эмма, я мечтал о тебе столько ночей!

Она лежала на постели, ее прекрасная нагота освещалась мягким розовым светом ночника. Эмма раскрыла объятия.

— Иди ко мне, любовь моя, — прошептала она.

Он встал на колени рядом с Эммой, нагнулся и поцеловал ее. Затем медленно лег поверх нее, и их тела слились воедино. Язык Арчера устремился за языком Эммы, а руки его ласкали ее грудь, тогда как Эмма поглаживала его спину, чувствуя, как его живот все сильнее прижимается к ее телу.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Едва только Арчер вошел в нее и сделал несколько движений, как долго сдерживаемые капли любви вырвались на свободу и оросили ее лоно. — Я так люблю тебя! Слава Богу, что ты наконец-то вернулся ко мне, дорогой мой, мой милый, любимый…

Арчер забыл все слова: его обуяла первозданная животная страсть. Он вновь возобновил свои движения, чувствуя, что все приближается и приближается невыразимое наслаждение.

— О… Боже… Боже мой!..

Последнее движение Арчер сделал с такой силой, что они вместе, единым голосом застонали, тела покрылись потом, сотрясаясь в пароксизме страсти. Эмма боялась, что сердце ее выскочит из груди.

После того как они немного передохнули в объятиях друг друга, Арчер поднялся с постели и подошел к окну, глядя на залив, в котором отражалось усеянное звездами небо. Эмма жадно наблюдала за ним.

— Ты счастлив?

Какое-то время он не отвечал ей; когда же наконец обернулся, Эмма, к своему удивлению, увидела, что по щеке его катится слеза.

— Да, я счастлив, — сказал он. — Но мне так недостает Джо Тандера. И самое паршивое, что… — он поколебался немного и выражение гадливости появилось у него на лице. — Я предал его. Мне стало стыдно за мой костюм шоуни, мне, видите ли, захотелось быть белым человеком. — Арчер вновь посмотрел на воды Тихого океана. — Я думаю, тебе может это все показаться забавным, но для меня это очень важно. Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить себя.

— Арчер, это ведь так трогательно, что ты жалеешь индейцев…

— Ты не понимаешь! Я восхищаюсь ими!

— Но как ты можешь восхищаться дикарями? Индейцы — это живые реликты ушедших времен. Америка становится страной белых людей, и это идет ей только на пользу. Мы построим здесь очень мощное и богатое общество.

— Но будет ли от этого лучше?

— Разумеется, будет. Когда-нибудь придет время и в этом городе появится опера и, кроме того, еще музеи, театры, школы…

— И все же я повторю: а будет ли от этого лучше? Разве искусство лучше, чем жизнь в согласии и единении с природой?

— Ну, если в это не верить, то какой тогда прок от пятитысячелетней цивилизации? Разве Бетховен не лучше, чем там-там?! Впрочем, хватит об этом. Мы столько времени были разлучены, что просто глупо тратить сейчас время на споры. Нам нужно обсудить твое будущее.

— Да какое уж там у меня будущее! — с горечью произнес он. — Заключенный, сбежавший из тюрьмы, фермер без земли, индеец без племени, белый без гроша в кармане. Я ни на что не годен, разве что только в политики.