Георгий Левченко - Сон разума

Уединившись в себе, оставшись лицом к лицу со своей совестью, я никак не могу отделаться от ощущения, что здесь и сейчас, в это самое и каждое следующее мгновение сношу незаслуженное оскорбление. Внутри от сих слов встаёт нечто мрачное и гадкое, всё громче и громче заявляя о себе. Мелькают смутные сцены перед внутренним взором, слёзы наворачиваются на глаза, будто я маленький мальчик, а меня жестоко и незаслуженно наказали или, быть может, что-то силой отобрали. А ведь не что-то – остаток жизни, и будь она не такой безделицей, наверно, побоялись бы, но раз так – не жалко. Впрочем, это лишь прекраснофразие, никому не под силу отобрать у меня то, чего отобрать невозможно, разве только мне самому, однако желание за что-нибудь скинуть с себя ответственность вполне понятно. Слишком уж тяжёлый груз для одного человека выпал на мою долю, в таких обстоятельствах нужна душевная широта, чтобы себя выносить, а не объяснять бесчисленные несоответствия пустыми абстракциями вроде судьбы, бога и т.п., успокаиваясь тем, что на них повлиять ты не в состоянии. Надо будет посмотреть, что у меня завтра окажется на душе, прямо с утра, тогда будет всё ясно.

В понедельник утром, не замечая ничего вокруг, Фёдор влетел в свой кабинет и захлопнул за собой дверь, так что секретарь, уже сидевшая к его приходу на рабочем месте справа от входа, не успела ничего сказать, даже поздороваться. Не то чтобы данное обстоятельство очень уж важно, но пусть будет.

Идти по улице Фёдору было просто тошно, он старался не оглядываться по сторонам и не из-за задумчивости, а гадливости, в его душе ворочалось нечто крайне мерзкое, людей не хотелось видеть, вследствие чего он поминутно и впустую сожалел, что автомобиль ещё в ремонте и готов будет только через неделю. Пребывая в обострённых чувствах он абсолютно не заметил, что опоздал почти на полчаса, удивляясь с досадой про себя: «Что это они все так рано понапёрли, и, главное, каждый поздороваться норовит», – после того как вошёл в здание офиса. Стоит отметить, что в предыдущие двое суток Фёдор почти не спал и под утро вставал с задуренной тяжёлой головой, очень рано, желая прекратить бесполезное ворочанье в кровати и рассеяться в чём-нибудь постороннем, поэтому времени, чтобы нормально собраться и в надлежащий час придти на работу, сегодня у него имелось предостаточно.

Секретарь долго не решалась беспокоить начальника, полагая, что тот занят чем-то важным, и сосредоточилась на собственных делах, однако, когда её в десятый раз с начала рабочего дня спросила периодически просовывающаяся в дверной проём голова: «Подписал? нет?», – нахмурилась, взяла серую папку со стола и, постучав и специально не дождавшись ответа, с излишней решимостью вошла в кабинет. Излишней, кстати, потому, что предмет был несуществен.

Фёдор сидел, положив перед собой левую руку, а на неё подбородок, и наблюдал, как подпрыгивает свёрнутое из бумаги подобие лягушки, которые любил делать в детстве (правда, тогда они у него получались искусней), когда он щёлкал по ней указательным пальцем. За окном начался яркий летний день, косые лучи Солнца мерно освещали всю поверхность стола, на котором разыгрывалось представление. Секретарь, одетая в лёгкий светло-зелёный костюм, юбка которого, чуть выше колен, немного помялась книзу, белую блузку, если не приглядываться, походившую на майку, и туфли, весьма изящные, но, видимо, неудобные, попыталась умилённо вздохнуть, но тут же взяла себя в руки. Однако всё её лицо, не очень красивое, но с первого же взгляда кажущееся крайне честным, быть может, из-за не в меру густых бровей, выражало потерянное любопытство, почти восхищение, ведь она сделала для себя неожиданное открытие: Фёдор Петрович – тоже человек. Сцена продолжалась непозволительно долго, он, конечно, сразу заметил, как та вошла (что не удивительно – она стояла прямо перед его носом), но специально не обращал внимания, специально не переменял позы, не прекращал своего забавного занятия, пусть, дескать, понедоумевает, ничего страшного, даже если болтать начнёт, кому это надо в конце концов.

– Ну, что там у вас? – спросил Фёдор, спокойно выпрямившись в кресле и дружелюбно смотря ей в глаза; приступ мизантропии начал проходить.

– Вот, подписать надо, – и секретарь начала привычно шурудить цветными закладками.

– Хорошо, давайте, – сказал он, беря папку из её рук, но не выказывая никакого особого участия. Пока Фёдор сидел, нагнувшись над бумагами, и ленивой рукой черкал свою подпись, она то ли от неожиданности, то ли от искреннего сердечного участия, то ли просто по-молодости вдруг сказала:

– Вам бы отпуск взять, Фёдор Петрович, – и тут же запнулась, покраснела, желая сразу исправиться, прибавила, – вы выглядите очень плохо, – стало ещё хуже.

– Да, Дарья Ивановна, – снисходительным начальническим тоном произнёс он; той, между прочим, было 24 года, – давно пора, – ответил Фёдор, не отрываясь от своего занятия, быть может, даже не расслышав произнесённых ею слов, однако она немного приободрилась из-за того, что сказала нечто уместное.

– Возьмите, – он подал ей папку обратно. – Там кто есть?

– Нет, никого.

– День хороший, опять, небось, курить по лавочкам разбежались.

– Нет, почему? Все на месте. Я думала вы про…

– Ну и дураки, в такой день не работать надо.

– Это уж как скажете, Фёдор Петрович.

– Я-то что? Я такой же нанятый… – он не договорил и, вопросительно посмотрев на секретаря, прибавил, – что-то ещё?

– Нет, ничего.

– Тогда чайку, пожалуйста, и от головы что-нибудь. У нас тут бывает что-нибудь от головы?

– Нет, но я свою дам, всегда с собой ношу. А сильно болит?

– Порядком, не высыпаюсь почему-то, бессонница замучила.

– А, может, вам к доктору?

– Может, и к доктору, но сейчас, пожалуйста, только чай и таблетку от головной боли.

Она быстро сообразила и сразу же вышла.

Вообще-то работы как всегда было достаточно хоть и рутина, однако делать что бы то ни было ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра, ни когда ещё ему не хотелось; после внезапного пароксизма человеконенавистничества вдруг сильно потянуло на улицу. Этого странного чувства Фёдор не испытывал давно, с юности, когда кажется, как где-то там, за окном происходит всё самое важное, самое интересное, пусть и не понятно, что именно, главное, что не здесь, где ты сидишь, испытывая тревогу от попусту растрачиваемого времени, а в другом неизвестном месте, и от неизвестности зуд становится ещё сильнее. Хочется куда-то вырваться, кого-то встретить, чем-то заняться, но не тут, тут – обыденность и определённость, а там… там грезится иная, новая жизнь, душевный подъём и сбытие всех-всех мечтаний. – В сих наивных чувствах после дежурных сантиментов с секретаршей генерального директора, он постучался к нему в кабинет.