Георгий Левченко - Сон разума

– Так, гражданин, это мы куда? – остановил его один из двух милиционеров, стоявших в начале длинного коридора, ведущего за кулисы, несколькими шагами правее входа в зал. С левой стороны оного находились двери в служебные помещения. – Вы здесь работаете?

– Нет, я просто хотел передать…

– Если не работаете, вам туда нельзя, – вставил второй.

– Но я просто…

– Нельзя, вам сказано.

– А, может…

Милиционеры переглянулись и улыбнулись.

– Безо всяких «может», нельзя.

– Понятно… – смысл сего Фёдор пока не осознал.

И вдруг он, когда вроде бы уже поворачивался, чтобы уйти восвояси, сам в это не веря, увидел Семёнова, который опасливо, будто не желая, чтобы его кто-нибудь заметил, просачивался сквозь приоткрытую дверь метрах в трёх от места, где остановили Фёдора. Он тихо, но отчётливо окликнул недавнего приятеля по имени, что мягким эхом прокатилось по всей длине пустого коридора. Тот вздрогнул, странно посмотрел в сторону знакомого, будто не веря глазам, затем опасливо, боком подошёл к нему, остановившись за пару шагов. Кстати говоря, в коридоре было почти темно, и, если бы не свет, вырывавшийся из помещения, из коего выходил Семёнов, Фёдор ни за что бы того не заметил.

– Здравствуйте, Фёдор. Что это вы здесь делаете? – Казалось, он даже испугался, однако обычная бестактность его как всегда не покинула. Сколь, должно быть, часто они ссорились с женой.

– Так, ничего особенного, на мероприятии присутствовал, – тот немного расслабился. – Послушайте, вы бы не могли передать это вашей «звезде»? – И Фёдор с явным сожалением протянул ему свою драгоценность.

– Да, разумеется, – Семёнов облегчённо вздохнул, – конечно передам, давайте. Она там, на третьем этаже; до сих пор цветы носят, – зачем-то прибавил он полнейшую и очевиднейшую нелепость, после чего повернулся и быстрыми неслышными шагами по мягкому ковровому покрытию направился к служебной лестнице в конце коридора. Обоим и в голову не пришло осведомиться друг у друга, как вообще дела и т.п.

Когда Фёдор расстался с пакетиком, ему вдруг сразу всё обезразличело, на душе стало пусто, и абсолютно машинально, даже не попрощавшись с Семёновым, он повернулся, чтобы уйти из обезлюдевшего здания. Но неожиданно через приоткрытую дверь, из которой тот так осторожно выходил минуту назад, он увидел Настю, которая торопливо подкрашивала губы на слегка раскрасневшимся личике, держа в руках маленькое зеркальце с пудреницей. Выглядела она хорошо, только волосы слегка растрепались, и юбка была высоковата, кокетливо-высоковата, что, на самом деле, несколько подпортило её внешний вид. Настя стояла плечом к двери, почему заметить его никак не могла, он же вполне её разглядел и… и прошёл мимо. Уже спускаясь по лестнице в холл, который к тому времени окончательно опустел, Фёдор совсем о ней забыл, в голову не лезла ни одна мысль. Он вышел на улицу и бессознательно направился домой. Только пройдя три с лишним квартала, он внезапно очнулся словно среди ночи от тяжёлого сна, после которого потом глаз невозможно сомкнуть. Нельзя передать, какая тяжесть разом легла на его сердце. Остановившись посреди тёмной безлюдной улицы, на тротуаре, у высокого бордюра, за которым невнятной массой серел газон в слабом свете редких фонарей, он беспокойно озирался по сторонам, будто ища поддержки, сочувствия своему неизмеримому горю у унылых домов, однако в чём она могла бы заключаться, не давал себе отчёта. Через несколько минут Фёдор заметил, что идёт проливной дождь, что он промок до нитки, и тело его не шуточным образом трясёт от холода. Голова вдруг и сильно разболелась, в мозгу стали вязнуть гадкие мысли, захотелось мгновенно оказаться в своей тёплой квартире, идти до которой тем не менее было ещё далеко, и он сделал то, чего не делал уже долгое-долгое время – он побежал.

Так возвращался Фёдор домой по давно знакомым улицам, озираясь вокруг ошеломлённым взглядом, будто первый раз прибыл в сей город и видит лишь руины, кирпичи вперемешку с трупами людей и животных, как после жестоких боёв, от чего несколько раз спотыкался и падал со всего размаха в лужи, потом вставал и так же безотчётно бежал дальше. Казалось, жизнь дала окончательный сбой, в душе царило чувство абсолютной противоестественности всех переживаний, пусть они и были его собственными, но выглядели теперь совершенно чуждыми. Фёдор не находил ровным счётом ничего, за что смог бы зацепиться и сказать, что в нём был прав, внутри всё поглотил страх, ощущение, будто он не знает, не понимает жизни, не видит её и не слышит, а либо сидит с умным видом за бумажками, либо гоняется за бесплотными призраками, и этим исчерпывается его существование. То было отчаянием, чрезвычайно опасным отчаянием, тем более в его возрасте. Входя в подъезд, взбегая по лестнице и стирая с разгорячённого лица то ли слёзы, то ли капли дождя, он всё никак не мог дать себе отчёта, что именно сегодня случилось, что происходило с ним доселе и что будет дальше. Уже дома, успокоившись и приняв душ, Фёдор пытался понять, какие теперь чувства испытывает к своему идеалу, понравилась ли она ему, однако безуспешно, ничего определённого на ум так и не пришло. Когда он вспоминал о ней, руки и ноги его немели, сердце замирало, лоб покрывался холодным потом, но причина сего оставалась скрытой где-то в глубине, в темноте, в потаённых уголках души. Через несколько часов он стоял у окна и слушал, как остатки первого по-настоящему летнего проливного дождя барабанят по подоконнику – этот звук оказался единственным приятным ощущением из того вороха, который обрушился сегодня в его слабое сердце. Никакого примирения, никаких возражений и полумер быть не могло – либо всё, либо ничего, т.е. в итоге ничего, он просто остался в стороне. Всё казалось мелким и ущербным, ни на что не годным, ни к чему не нужным, не подходящим. Порой он болезненно улыбался нынешнему обострённому желанию смысла, ведь ранее вполне обходился без него, однако ниже было уже некуда, Фёдор ощущал, что достиг самого дна, что ушли все иллюзии, все недомолвки самому себе, что обманываться далее не получится, не удастся создавать видимость благополучия или поглощённости единственно значимым чувством, теперь такие поползновения казались смешными, комичными, пьесой одного актёра для одного зрителя. А ещё с досадой цедил сцены нескольких последних недель, почти со злобой вспоминал прошедший день, но без укоров, ему было просто обидно и жаль даже не себя, а в принципе, что такое с кем-то может произойти.

31.05 Что ж, пожалуй, всё, кончились мои пустые рассуждательства о том, о сём. А ведь всерьёз я с ними возился, абсолютно всерьёз, потому что ничего другого не знаю, не в состоянии знать, мечтать умею, знать не умею. Ладно, плевать, мелочь да и только, и я мелочь, и всё вокруг мелочь, щемящая, но при этом претенциозная. Не столько тяжело терять, сколько тяжело не находить там, где предполагал найти. И так всю жизнь, даже когда поиски обретают конкретную форму, когда ты полагаешь, что прекрасно знаешь, чего хочешь, и стремишься к нему, когда исчезают мнимые препятствия, которые пытались загадить путь к твоей мечте, да даже когда нет никакой гарантии, что их результат принесёт удовлетворение, длящееся хотя бы часом долее пяти минут, именно тогда появляются препятствия реальные, точнее, всё оказывается лишь игрой ума, самолюбивым желанием, чтобы все высшие ценности были такими, какими тебе хочется их видеть. Разумеется, ничего сверхъестественного не произошло и случиться не могло, всё по-прежнему, но мертворождённо, жизни в нём нет ни сейчас, не было ни часом ранее, ни днём, ни неделей и не будет никогда в будущем. Наконец я понял, насколько моё стремление неуместно, надрывно, выделано. Мне уже смешно вспоминать разные частности, мимолётные обстоятельства, то, например, какие я выбрал цветы, со всей серьёзностью полагая, что происходящее, а, главное, результат будет иметь малейший смысл, как в конце концов остановился в своём выборе на специальном сосуде с лотосом, который, по уверениям продавца, должен распуститься ровно в полночь. Символично, хоть и натянуто, время любви, к тому же большая редкость, а ведь лично вручить не удалось, вышло безлико и ненужно, ко всему ещё и не понятно, получила ли она его или нет. А как я выдумывал фразу, которой следовало подписать подарок!.. Часа три потратил и столько же на сомнения, стоит ли своё имя ставить. Это уж совсем удручает, хотя какая к чёрту разница?! Теперь ничего не имеет значения, лишь досада, которая одна только и реальна.