Георгий Левченко - Сон разума

07.06 Иногда в юности я помышлял о том, как хорошо было бы уехать куда-нибудь далеко, в глухую деревеньку, и писать, много-много писать. Наверно, здесь существенную роль сыграли яркие воспоминания из детства о поездках к деду с бабкой, а также превратные представления представления о сельской жизни, но основную, видимо, гипертрофированная чувствительность моей натуры ко всякого рода раздражителям, хотелось счистить шелуху и оставить главное, наличие которого казалось бесспорным. Правда, о чём именно я собирался тогда писать, не понятно, так что можно себе представить, во что бы то вылилось на самом деле, т.е. в тупое безделье, но фантазировать любил ужасно. Не зря я об этом вспомнил, бродят у меня в голове подобные мыслишки, только теперь настроение совсем иное – зачем куда-то ехать, если вокруг всё равно уже ничего не трогает. А хотя бы затем, чтобы сделать то, чего мне когда-то хотелось, пусть так давно и бессвязно. Если не осталось никаких свежих желаний, стану реанимировать давно умершие, тем более вдохновляет, что это сопряжено с определённой деятельностью.

Не без приятности подумываю, что в ближайшее время соорудил себе занятьеце, будет, чем его наполнить, появляется некоторое подобие энтузиазма. Эх, как славно она бы выглядела в деревенском быту, в косыночке-то, в сарафанчике… Впрочем, хватит, ещё одной такой картины я переживать не желаю, душевное самоудовлетворение и не более, хочется красоты, а в итоге получается какая-то мерзость, к тому же с виноватым видом, мол, извините, что так страшно. Нельзя даже на мгновенье усомниться, что я смогу отказаться от фантазий, ведь иначе они меня не оставят в покое, и лет через 10 будут теребить воспоминаниями о возможном, но упущенном счастье, а ведь память штука избирательная: наверняка останется только хорошее, только мечты и упования, только стремление обладать, но сама неудача и те серые будни, в которые всё происходило, забудутся совершенно, и в итоге перед внутренним взором встанет лишь немой укор. Хотелось бы, конечно, здесь и сейчас выжечь калёным железом все надежды, ощущения, сознательные и более всего бессознательные стремления недавнего времени, однако пока мне сил хватает только подогреть его до комнатной температуры. Даже рутинных, каждодневных событий не происходит, куда уж тут до душевных потрясений, через которые могла бы очиститься моя душа, их и вовсе не предвидится.

Выбора, куда отправиться в отпуск у Фёдора, стало быть, не оказалось, напротив, он сократился до нуля, он знал, чего хочет, но не знал, как реализовать своё желание. Так ему показалось на первый взгляд, взгляд сонный и уставший, поскольку до мысли о поездке в деревню он дошёл часа в три ночи (в последнее время Фёдор не в меру расхолаживался по поводу сна – так поздно ложиться работающий человек позволить себе не может, даже будучи на отдыхе). Однако наутро выяснилось, что вариантов более, чем достаточно, а именно два (хватило бы одного, но хорошего). Фёдор вспомнил, что знакомые его отца, семейная пара, сдают дачу и на лето, и просто для проживания, также безо всяких затруднений вспомнил, как звали мужа – Михаилом Иванычем – только вот их телефона у него под рукой не оказалось, так что пришлось звонить родителям. Трубку подняла мать, очень обрадовалась, но говорила сдержанно, будто опасаясь ненароком обидеть, по чему можно предположить, что в душе затаила тихую грусть. На вопрос, где отец, она ответила:

– Так на даче ведь. Он же тебе звонил. Или не звонил? Я уж не помню.

– А давно?

– Так с самого первого июня, в последние дни мая чуть ли не на чемоданах сидел, ждал, когда погода станет, очень не терпелось заняться тем сараем.

– А ты почему не с ним?

– Запретить изволили, говорит, «что тебе там толочься, всё равно помощи никакой, только время зря потратишь». Я и не настаивала, пусть повозится, может, отойдёт, наконец.

Фёдор сказал, что ему нужно, но всё оказалось не так просто, телефон, конечно, был где-то записан, но где именно, помнил только отец, так что узнавать пришлось через третьих лиц. Мать развила бурную деятельность по такому мелкому поводу, чем тут же раздосадовала сына, который начал укорять себя за то, что просто не воспользовался телефонным справочником, ведь фамилия хозяев дачи была Саврасовы. Через полчаса постоянных перезвонов и обещаний, что «вот они-то знают наверняка», искомая комбинация цифр была найдена и благополучно набрана. В трубке раздался неприятный крикливый мужской голос, который время от времени перешёптывался с очень засуетившимся женским, обрадовавшимся возможности заработать. В принципе Фёдор никуда не спешил, однако встреча была назначена в тот же день, точнее, вечер, и чёрт знает где, что, однако, нисколько его не смутило, ведь ему хотелось побыстрей от всего этого отделаться, поскольку в последние дни он стал ревновать своё время к делам и лучше бы побездельничал, чем занялся мелкими, но насущными проблемами.

Кстати говоря, вторым вариантом оказалась поездка к отцу на дачу и помощь в строительстве, на что тот, кажется, втихомолку понадеялся, рассказывая в прошлую их встречу о своих задумках. Однако с первого же взгляда он понял опасность такой затеи: вдруг у них чего-нибудь да вышло бы, а этого никак нельзя было допустить, к тому же хотелось побыть одному. Пусть в последнее время Фёдора и не отягощало чьё-либо общество, однако общение с отцом в процессе более или менее созидательной деятельности его не манило, а всё потому, что они давно были двумя абсолютно разными людьми с совершенно несхожими интересами.

Встреча с хозяевами дачи произошла в городском парке, находившимся далеко от его дома, точнее, в летнем кафе, составленном из столов и стульев белой и красной пластмассы вперемешку, безо всякой системы, и наполненном однородно-паршивенькой публикой. Фёдор помнил Михаила Ивановича ещё с детства, смутно, но помнил, человеком тот был неплохим, однако, идя на встречу, он постоянно натыкался на чувство неловкости при одной мысли об этом человеке, и причиной сему являлась не неполнота его знаний, а сам образ г-на Саврасова. Первый же взгляд Фёдора на отцовского приятеля разъяснил бродившие в нём ощущения, поскольку вид у того был очень необычным, почти загадочным: этот высокий брюнет, т.е. бывший им в своё время, сейчас же почти весь седой, носил круглые очки на тонком, вытянутом вдоль лица носе, которые, посверкивая в вечернем Солнце, прикрывали маленькие тёмные глазки; имел сухие впалые щёки, бородку правильным клинышком, совершенно чёрную, без единого светлого волоска, тщательно обстриженную вокруг, и морщины для осанистости. Да и одет тот оказался не без элегантности (Фёдору почему-то тут же взбрела в голову картина, как он в белой майке без рукавов и семейных трусах чистит и гладит светлый летний костюм, что сейчас был на нём), в руке держал трость с затейливым набалдашником (каким именно, его собеседнику разглядеть не представлялось возможности, поскольку широкая ладонь г-на Саврасова её полностью прикрывала), но, вероятно, уже по необходимости, а не только для завершения образа, и всё. В буквальном смысле всё. Если бы он не говорил ни слова, его внешность вполне можно было бы принять всерьёз, а так – после нескольких фраз становилось понятным: рисуется человек, не более, видимость создаёт, поскольку всё из того, что имелось существенного у него внутри, никак не соответствовало навязываемому образу, почему часто и по своей вине Михаил Иванович оказывался крайне недооценённым и среди знакомых, и в жизни в целом. Но это не означает, что г-н Саврасов имел обыкновение глупости говорить, наоборот, остроумнейшие вещи, продуманные и лёгкие, вырывались иногда из его уст, однако не так и не тогда, как и когда следовало, невпопад, не к месту, создавая у собеседников стойкое ощущение, что тот пытается продемонстрировать лишь свой внешний вид, а не высказать собственное суждение, делая тем самым весьма замысловатую и пагубную вещь: добившись на некоторое время своего, заставив человека поверить, что есть именно то, чем кажется, он расслаблялся, и рано или поздно его натура, надо сказать, очень мягкая и добрая, прорывалась наружу, порождая неумолимое подозрение, что вас просто дурят, или в лучшем случае играются. Ещё одной особенностью, но уже не такой существенной, скорее, чудаческой, этого человека-образа было намеренное ли или просто по давней привычке растягивание при разговоре пустейших слов в попытке предать им скрытый смысл, к тому же он частенько делал вид, будто забывает простейшие вещи, что людей вдумчивых и обстоятельных начинало через определённое время сильно раздражать. Кстати сказать, настоящих друзей у Михаила Ивановича действительно не было. И, наконец, Фёдор, как только его увидел, искренне удивился тому, как он мог хоть раз, по словам отца, напиться в хлам, ведь казалось, что подобное поведение ему не шло, и тем не менее это была чистейшая правда.