Георгий Левченко - Сон разума

Всю дорогу мама «Феденьку» разговорами развлекала, сначала рассказала, как сама в первый раз в пионерлагерь ездила, потом начала учить, что со всеми надобно дружить, затем стала строго-настрого запрещать «папиросы пробовать» и всё в том же духе, далее, когда пришло время обеда, накормила так, как мы порой и за праздничным столом не ели: салаты, мясо тушёное, суп из термоса – уж и не припомню всего сейчас – после чего я благополучно заснул, но проспал недолго, меня укачало, и весь обед, увы, пошёл насмарку. Посему приехал я в пункт своего двухнедельного пребывания не в лучшей форме – тамошняя станция составлялась всего-то из двух перронов и низенького зданьица бирюзового цвета с небольшими часами на откровенно сымпровизированном шпиле, что всё вместе производило впечатление полной покинутости и осиротелости – но дело осложнялось ещё и тем, что вещей в итоге мне насобирали слишком много, и посадить-то нас отец посадил, но предполагалось, со станции до лагеря я потащу хотя бы свой рюкзак, однако теперь сам еле ноги передвигал. До сих пор теряюсь в догадках, как мама тогда одна сумела донести две большие сумки и его в придачу да ещё по дороге сыночка подбадривать, чтобы тот шёл быстрее. А когда мы всё-таки добрались до места, не знаю с чего и почему, но внутри у меня вдруг затрепетала неописуемая тревога, будто меня хотят оставить здесь навсегда. Справедливости ради надо отметить, что до этого я никогда и нигде не находился один, без родителей, рос очень несамостоятельным мальчиком, даже когда мы ездили на море, всегда был при них, не знакомился со сверстниками и ни в какие детские компании не замешивался. А теперь мне предстояло дневать и ночевать (что казалось совсем немыслимым) с посторонними людьми, вместе с ними куда-то ходить и вообще общаться, по сути, против своей воли; разумеется, я тут же разревелся в голос. Бодренький вожатый в синих шортах, стоя на нижней ступеньке серой бетонной лестницы с железными поручнями, выкрашенными недавно в зелёную краску, у входа в главное здание пионерлагеря, похожее на обыкновенный хуторный дом с покатой крышей только длинный, бодренько спросил «как тут нас зовут», сказал маме, что это ничего, в первый раз иногда такое случается, и, обращаясь уже ко мне лично, ляпнул, что у них здесь «страх как интересно»; пацану от этих слов стало ещё тревожней. Я буквально вцепился в мать и ни под каким предлогом не хотел там оставаться, она же начала меня утешать: «Ну, что ты, тебе понравится, друзей новых заведёшь», – и всё в таком духе (на самом деле, мне в лагере так и не понравилось, и новых друзей я не завёл). В конце концов вдвоём они уговорили парнишку успокоиться, точнее, я вдруг ощутил стыд за свои слёзы, перестал плакать, молча, с суровым выражением на лице взвалил на себя свой рюкзачок, который был чуть ли не вдвое больше меня, и пошёл, куда повели, а одну из сумок помог дотащить вожатый. Однако с этого дня я затаил на мать жестокую, непримиримую ненависть, которой могут ненавидеть только дети.

Постепенно я свыкся с обстановочкой, как, наверно, свыкаются с тюремным бытом, но принимать участие в каких бы то ни было общественных мероприятиях наотрез отказывался и сдавался только тогда, когда сильно настаивали и отговариваться двенадцатилетнему мальчишке было просто нечем. Между прочим, мама меня навещала каждый день, обычно после обеда (она остановилась где-то неподалёку, но где именно, никогда не говорила), расспрашивала что да как, а я скупо ей отвечал, что всё хорошо, – обиделся страшно и долго не отходил. До сих пор помню то чувство, когда тебя хотят заставить быть тем, чем ты не являешься, когда тебя пытаются, так сказать, дружески сломать, перечеркнуть твой привычный порядок мыслей, вещей, понятий, и навязать свой, несуразный и невообразимый. Тогда я, разумеется, всего этого осмыслить не мог, лишь ощутил, однако ведь приспособился, как мелкий хамилиончик переменил шкурку лишь бы меня оставили в покое. Но главным во всей той поездке оказалось другое: в конце каждой смены предполагалось проведение прямо-таки идиотского ритуала, заключавшегося в том, что каждый из нас должен был выйти перед строем пионеров и родителями, стоявшими по бокам площадки (нечто вроде плаца, на котором устраивали утреннее построение и поднимали флаг), и рассказать, чему новому он научился в лагере, каких достиг успехов и т.д. и т.п. Узнал я о предстоящем испытании где-то с середины моего тамошнего пребывания и сразу же начал бояться этого мероприятия. По-хорошему обдумывать, что именно мне следовало говорить, я, конечно, не обдумывал, а просто мучился и тревожился, как это будет происходить. Когда настал тот последний день, когда нас построили на плацу раньше обыкновения в светлое июльское утро, Солнце уже начало припекать, после чего впустили родителей, когда другие дети стали выходить из строя и, кто бойко, кто немного запинаясь, что-то говорить, у меня прямо дыхание перехватило, коленки затряслись и в глазах потемнело. В конце концов, разумеется, дошла очередь и до меня, я вышел на середину площадки и так молча и встал. Не знаю, сколько это продолжалось, голова у меня не работала, однако вскоре надо мной стали посмеиваться и мои сверстники, и, главное, их родители, одно мурло даже выкрикнуло нечто вроде: «Ну говори уж, чего стесняться-то!» Эта реплика имела большой успех, потому что в ней, видимо, предполагалась недвусмысленная подоплёка. И тут моя мама вышла из толпы справа (я её, кстати сказать, до этого не замечал – так сильно был поглощён своими переживаниями), смотря на меня жалостливым, приниженно-виноватым взглядом, будто её саму кто-то нещадно выругал, подошла, положила руку мне на плечо, пригнулась и стала шептать что-то на ухо, а я за ней повторял. Лицо у меня было мокрым то ли от пота, то ли от слёз, голос дрожал и срывался, я жутко покраснел, мне вдруг стало невыносимо стыдно и за себя, и за мать, и за людей вокруг, которые переговаривались уже в полный голос, ничего не стесняясь, и именно потому, что все мы обязаны были довести этот ритуал до конца. На обратном пути из лагеря ни я, ни мама ни о чём не разговаривали, только несколько реплик по необходимости; веселье закончилось. После этого случая я стал иначе смотреть на окружающих и, главное, на своих родителей. Когда мы приехали домой, они с папой долго шептались и более никаких намёков на ту поездку не было. А ведь самое интересное, что я нечто подобное, такую развязку, что ли, предчувствовал с самого начала, задолго до страха остаться одному среди чужих людей, но ни осознать, ни тем более выразить своё беспокойство не смог, но даже если бы и смог, то ни в коем случае не стал противоречить родителям и всё равно сделал бы так, как хочется им.