Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Я прохожу между столом и плитой-печью от двери к окну, потом от окна к двери. Не отрывая взгляд от «железки», отец говорит:

– Чё ты тыркаешься?

Ни в одном словаре не найти этого слова.

Но до чего сочный глагол! Сколько в нём упругой пластики; как точно ухвачена суть действия и состояние того, кто производит это действие. И главное, слово родилось спонтанно, только что; покуда эта поебéнь никак не хочет влазить в ту.

– А как же мне не тыркаться? Коли сикулька запенькала?

Он роняет «железку» на стол. Долгий взгляд поверх оправы очков.

Потом произносит:

– Тьфу!

И в этом, кстати, вся суть проблемы отцов и детей – наплодят себе подобных, а потом тьфукают.

( … возвращаясь к «Крёстному отцу».

В американской литературе, увы, не осталось писателей – Селинджер, Пирсон, Карвер – и обчёлся. Остальные пишут лишь затем, чтобы их продукцию купил Голливуд для экранизации. Составители мультяшных сюжетов и мыльнооперных диалогов.

Вон у того же британца Моэма – первый абзац рассказа как аккорд, как вступление в фугу.

В первом абзаце у него, помимо поверхностных деталей, рассыпаны узелки-зёрнышки, что перерастут в дальнейшее повествование и в развязку, которая перекликается с первым абзацем.

Вот где мастерство ремесла. А у голливудистов ремесло без мастерства.

Отец мой сказал бы:

– Тьфу!

Вот и Пьюзо из той же когорты голливудописцев.

Он стал первым, кто за своё творение выручил шестизначную сумму долларов – бухгалтерный первопроходец, но его «Крёстный отец» страдает общим для боевичных бестселлеров недомоганием: покуда герои борются за своё существование в неблагоприятной среде из прочих мафиозных кланов, читать ещё можно, но при переходе к раздаче слоников, то есть к планомерному истреблению плохих парней, которые не изловчились своевременно прикончить шустряков, интерес иссякает.

Та же самая беда и с 19-й песней в «Одиссее» Гомера – герой вернулся из странствий и одного за другим мочит женихов своей жены Пенелопы со всеми подробностями – кому и как он выпускал кишки; я так и не смог дочитать эту песнь, даже в добротном переводе на украинский язык, скучно стало…)

Я заметил его на долю секунды раньше, чем он меня.

Сцепившись взглядами, мы шли на сближение по тротуару вдоль здания Профкома Отделения Дороги.

Мы знали, что в живых останется только один из нас. Или никто.

Боковым зрением я отмечал фигуры редких прохожих, они, испуганно и старательно избегали пространство на одной прямой между ним и мною.

Мы сходились в неумолимо размеренном движении. Шаг за шагом.

Дистанция сокращалась. Поединок неизбежен.

Его рука метнулась к правому бедру, но едва лишь ладонь успела коснуться рукоятки «смит-энд-вессона», как мой «кольт» разразился серией выстрелов слившихся в гремящее стакатто.

Если хочешь выжить в Конотопе, ты должен выхватывать пистолет первым.

Его руки вскинулись к изрешечённой пулями груди. Он зашатался и скрючился над шеренгой стриженных кустиков газона, чтоб в следующий миг свалиться на них.

Я сунул «кольт» обратно в кобуру, он распрямился и мы обнялись:

– Куба!

– Серый!

Прохожие обходят нас стороной. Да – это Куба.

Он лыбится золотом сменившим его зубы, утраченные в портовых драках дальних странствий, но это – Куба.

– Как ты?

Странно, что все меняются – полнеют, лысеют, стареют – кроме друзей.

Один раз встречаешься глазами и – всё; ты уже не видишь шрамов, вставных зубов и прочего. Ты видишь своего друга Кубу, с которым гонял на Кандёбу, на Сейм, ходил в Детский сектор.

Просто теперь Кубе есть что рассказать про жизнь бороздящую Мировой океан.

Мы сидим у него дома. Старики на работе, но нашлось три яйца для яишницы, а в трёхлитровой банке прозрачно-убойного самогона лимонные корки плавают чуть ниже середины.

Мы пьём, закусываем и слушаем рассказы морехода Кубы.

Как один раз он не успел из отпуска к отходу своего судна в море и его на месяц приписали к самоходной барже, пока подвернётся подходящий корабль.

Экипаж состоял из него одного, но он строго хранил морские традиции; громко кричал сам себе с мостика баржи, стоявшей у дальнего причала в устье реки:

– Отдать швартовые!

Затем перебегал с мостика на нос и отвечал на команду:

– Есть отдать швартовые!

Перепрыгивал на причал и отвязывал канат, а потом заскакивал обратно – скомандовать «малый назад!» и выполнить команду.

Молодец! Это по-нашенски! Выпьем!

А в заграничных портах есть специальные дома отдыха моряков. Оборудованы как люкс-отель.

Ресторан, номера, бассейн.

Наши как нырнут в бассейн сразу вокруг каждого малиновое пятно. Там заграницей что-то в воду добавляют и от мочи та враз малиновой стаёт. Ну, а у наших же привычка…

Вобщем, они там спускают всю воду из бассейна и наполняют заново, и немцы часа полтора сидят за столиками над своим пивом и ждут.

– Русише швайнен!

Сами они свиньи. Фашистюги недорезанные! Выпьем!

В Гонконге, не то Таиланде, наши пришвартовались, сходили в город, идут обратно по пирсу.

А там бригада ихних грузчиков – щуплые все такие, живут же на одном рисе и морепродуктах.

Наш боцман – богатырь, два метра ростом – одного взял за шкирки, от земли поднял.

– Эх, браток! Так вот всю жизнь и маешься, да? Тоска!

Поставил обратно и дальше пошёл.

Так этот жёлтый не понял братской солидарности и не оценил славянскую широту души. Наперёд забежал, подпрыгнул – «йа!» – и боцмана, в натуре, пяткой в нос.

Потом того целый час на пирсе водой обливали, чтоб вернуть к жизни.

Пральна! За Брюса Ли! Выпем!

Не, Куба жениться и не думает. Они же все бляди.

Корабль на рейде перед отплытием. Жена капитана на буксирном катере подошла. Счастливого плавания, милый!

На обратном пути в рубке двум мотористам и рулевому по очереди дала.

За свободу! За блядей! Выппэм!

А товар из загрáнки трудно провозить. У замполита корабля в команде не меньше двух сексотов. Ящик вискаря везёшь, и то – всýчат.

– Так я не поял. На корабле там замполит есть?

– Обзательно.

– Так лучче я и дальше буду сухопутной крысой!

Пральна! За крыс! Выпмм!

Но я чётко помнил, что шёл в аптеку; мать попросила до отъезда в Нежин съездить за лекарством.

Поэтому я тепло попрощался с водоплавающим Кубой, хотя лимонные корки ещё не скребли по дну трёхлитровой банки, а в сковородке от яишницы кое-где поблёскивали не до конца вытертые хлебом капли подсолнечного масла.

– Не! Не! Я сё зна, сё бу ништяк!

На Переезде я пересел в трамвай до Универмага, за которым была та самая аптека.

Я чётко сошёл с трамвая, обогнул Универмаг, зашёл в стеклянную дверь, подошёл к стеклу перегородки и, на вопрос женщины в белом, вдохнул воздух, но вдруг понял, что даже если бы я и вспомнил название лекарства, то всё равно бы выговорить не смог.