Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Не такой, как в комнатах студентов, а с ящиком под столешницей.

Не знаю как он там оказался и долго ли ещё простоит, но при таком безвыходном положении – не бросать же в парке под кустом – взял всю траву и в ящик тот засунул. Только стол развернул и к стене придвинул, чтобы в глаза не бросалось.

Потом по мере надобности заходил отщипнуть на день-два потребления.

Мои однокурсницы вернулись из колхоза в шоке.

Притихшие такие, призадумавшиеся о смысле жизни. То есть, правильно ли они в ней разобрались?

Оказывается, во время шефской помощи какому-то колхозу два тамошних хлопца подрались на ножах.

Из-за кого? Из-за Тани, что со мной в одной группе учится.

В прошлом году эти твари безжалостные – мои однокурсницы – попросили меня прикинуться, будто я влюбился в неё.

Для смеху просто, уж до того она неприметная и невзрачная.

А меня – тупого лосяру – долго подбивать не надо:

– Таня, я тебя люблю всей глубиной! А какое твоё взаимное чувство?

Два дня на переменах приставал, пока не попросила оставить её в покое. Чуть не плакала.

Я устыдился и отстал.

Ну, и теперь вот – нате вам, стервы!

Кого хлопцы избрали до беспамятства?

И теперь девушки с курса на неё уважительно косятся, а она ходит такая торжественная и задумчивая, словно что-то узнала про себя, чего и сама не ждала.

И на меня уже не так враждебно смотрит – а может я тогда всерьёз к ней приставал? Вдруг не придуривался?

Спасибо хлопцам за алиби.

Но меня долбила мысль про неправильность хранения конопли в ящике стола.

Человек при понятиях её враз в том умывальнике унюхает. Опять же у физматовцев могут ненужные вопросы зародиться – чего это я в их умывальник зачастил?

И по первому ноябрьскому снежку я понёс её к новому месту хранение, предварительно высмотрев, что на крыше Старого корпуса есть слуховое окно, а с обратной стороны здания имеется добротно сваренная лестница прямиком на крышу.

Меня сопровождали Славик, Двойка и Ира, типа государственная комиссия при запуске космонавта с площадки на Байконуре.

Пальто и шапку я отдал Ире, сунул свёрток под рубаху и – стартовал.

Первые минуты подъёма проходили в штатном режиме. Вибрация лестницы не зашкаливала, вот только железяка оказалась холодной и очень длинной – во времена Гоголя этажи строили в два-три раза выше нынешних.

При выходе на крышу возникли непредвиденные проблемы. Лестница не доставала до самой крыши, а заканчивалась под карнизом; пришлось цепляться за жесть жёлоба и переваливать через него.

Из этого момента мне запомнилась беспросветная тьма позднего вечера. Нас было только трое – жесть, темень и я.

Сама крыша оказалась довольно скользкой, хоть и не слишком крутой. Пришлось передвигаться наступая на гребешки жести.

Когда я добрался до слухового окна, оно оказалось наглухо заколоченным толстыми досками изнутри. От ворот поворот.

На подходе к месту, где нужно переваливать обратно через жёлоб, я вдруг оскользнулся, но не упал, выпрямился,стиснул зубы и, ощерившись, проговорил:

– На публику играешь, падла?

Потом я опустился на четвереньки, свесил ноги через выступ карниза и нащупал ими перекладины лестницы.

На обратном спуске я подумал, что ещё ничего, если б просто упал, а вдруг на кого-нибудь?

( … некоторые мысли лучше не начинать думать…)

И снова я высадил дверь.

Что примечательно – ту же самую. Только Илюша Липес там уже не жил, а жил Витя Кононевич, который имел неосторожность попросить у Жоры Ильченко книгу «Godfather» и англо-английский словарь Hornby из индийского привоза.

С каких незначительных, на первый взгляд, мелочей начинаются повороты в жизни. Допустим, говоришь: «Жора, дай «Godfather’a» почитать», а потом приходишь в общагу – у тебя в комнате дверь выбита.

Кстати, на этот раз никаких трясущихся пальцев не наблюдалось.

До чего всё же быстро формируются навыки.

Возможно сказалось и то, что я работал не на Вирича, а на себя.

Роман Марио Пьюзо «Крёстный отец» я украл не из праздного любопытства (затрясутся ли пальцы?), и не для повышения квалификации дверобоя, а чтобы перевести его на русский язык.

Роман, как и его автор, довольно толстый – страниц за четыреста и, с учётом образа действий, благодаря которым он попал мне в руки, работу над переводом пришлось вести исключительно в Конотопе.

Потребовалось несколько месяцев труда, чтобы превратить книгу издательства «Penguin» в кипу толстых пронумерованных тетрадей исписанных моим почерком на русском языке.

Эту кипу я передал затем Ляльке и его жене Валентине для прочтения, но последующие передвижений и дальнейшая судьба «Крёстного отца» мне не известны, как и в случае с «Челюстями».

В ходе работы, примерно на полпути до завершения, своими критическими замечаниями со мной поделился мой отец.

У Пьюзо речь шла о вечерах отдыха голливудских кинозвёзд в специально оборудованном для этого клубе.

Мне никак не удавалось передать на русском американский термин «blow job». Описательные варианты казались мне слишком длинными, а те, что покороче, чересчур нецензурными.

Одну из неудачных попыток я выдрал из тетради и сунул в плиту-печь на растопку.

Вечером мой отец открыл чугунную дверцу, чтобы положить дрова в топку, достал смятый тетрадный листок и, ознакомившись с его содержимым, спросил :

– Что это ты тут за херню понаписывал?

Я не стал оспаривать его мнение по двум причинам.

Во-первых, то, что в печатном тексте воспринимается как эротика, в переписанном от руки виде смотрится как пошлая порнуха.

Достаточно вспомнить рукописный рассказ в тонкой тетрадке, ходивший среди учеников старших классов конотопской средней школы номер тринадцать.

Там имелся такой пассаж: «…она вскинула свои ажурные ножки ему на плечи…»

Не знаю почему, но у меня эти «ажурные ножки» сразу же и неразрывно заассоциировались с Эйфелевой башней.

Спрашивается: какая может быть эротика с Эйфелевой башней на плечах?

Однако, вовсе неизвестно как на меня подействовали бы те же ножки, попадись они в ровной строке типографского набора.

По одёжке встречают…

Во-вторых, я всегда с уважением относился к тонкому литературному чутью моего отца.

В газете «Труд» он читал лишь телепрограмму на неделю, а остальному содержанию, бегло взглянув на заголовки, давал следующее определение:

– Ни в склад, ни в лад – поцелуй блоху в кирпич.

Точнее не скажешь.

Кроме того, он обладал поразительной лингвистической изобретательностью.

Возможно, тут сказались его рязанские корни.

Рязанщина всегда лежала на перепутьи языковых контактов.

Ну, например.

Напряжённо сдвинув поседелые брови над пластмассовой оправой очков, он мастерит за кухонным столом какую-то «железку». Вправляет «энту» в «энту».