Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Ему уже за тридцать, но и тётя Наташа из пятнадцатого тоже не девочка. Зато вся хата ихняя – только она да двое родителей.

В ту субботу на место ночёвки мы тоже приехали с удочками, чтобы на следующий день ловить рыбу.

Но отец тёти Наташи ещё не успел привезти на своём «москвиче» всех ночующих в условленное место.

Чтобы скоротать время, мы с дядей Толиком поехали в пионерский лагерь в сосновом лесу, за полкилометра от Залива.

И пока дядя Толик сгонял куда-то ещё «тут недалеко», я посмотрел в лагере кино «Миллион лет до нашей эры», про то, как черноволосый Тумак, изгнанный своим племенем, насадил на толстый кол ящера-динозавра и племя светловолосых блондинов приняло его, потому что этим он спас блондинистого ребёнка.

Когда кино кончилось приехал дядя Толик и мы вернулись к месту ночёвки, где уже все собрались – тётя Люда с Ирочкой и тётя Наташа со своим отцом, и дядя Витя с его и дяди Толикиным третьим братом.

Они уже поставили палатку и позади неё в темноте смутным пятном белел «москвич», а перед ней горел тихий костёрчик.

В ночном небе звёзд было больше, чем тьмы.

Я спустился по крутому берегу к песчаной косе и потрогал воду течения. Она оказалась такой тёплой, что я не удержался и вошёл в реку. Нырять я не стал, а просто побродил по песчаному дну вдоль берега.

Потом сюда же спустились дядя Витя с тётей Наташей.

Он, несмотря на её уговоры, захотел искупаться, а я вышел и поднялся наверх к костру, вокруг которого стало уже совсем темно.

Потом я подполз к краю обрыва и посмотрел вниз.

На фоне отблескивающих в реке звёзд различались два приникшие друг к другу силуэта – так романтично.

Наверное, моя голова тоже различалась снизу на фоне усыпанного звёздами неба, потому что дядя Витя крикнул «падла!» и махнул рукой.

Невидимая в темноте галька ударила меня в лоб. Я крикнул:

– Мимо!– и откатился от края.

Конечно, я соврал – какой там «мимо», если так больно.

Потом они поднялись к костру и дядя Витя спросил у меня:

– Знаешь, что такое «напальчники»?

Я ответил, что не знаю, а он сказал мне встать во весь рост и, когда я послушался, упёр свой кулак мне в подбородок и резким толчком опрокинул на землю.

– Вот это «напальчники»,– сказал он.

Лёжа рядом с костром я сказал:

– Дядя Витя, у моего друга Кубы есть поговорка «врач на больных не обижается».

Но мне всё равно было обидно.

Женщины с Ирочкой ночевали в машине, а остальные в палатке.

Наутро мы с дядей Толиком поехали в другое место ловить рыбу, но улов оказался совсем никудышным – кот наплакал.

Дядю Витю я больше не видел, потому что их свадьба была в Сумах и жить они остались там же.

Посреди лета, посреди недели и даже посреди рабочего дня дядя Толик неожиданно приехал с работы.

– Неси удочки!– крикнул он с порога.

Привязывая их к багажнику «явы», он объявил, что на Кандыбино прорвало дамбу рыбных озёр и вся рыба ушла в Езуч.

Мы промчались через весь город, по загребельскому мосту переехали на другой берег Езуча и, сбавив скорость поехали вдоль реки, выбирая место.

Мест почти не оставалось – вдоль всего берега, как и на той стороне, сплочёнными рядами стояли мужики и пацаны с удочками, забрасывая крючки, выдёргивая их с добычей или без.

Это был стихийный выходной.

Это была демонстрация рыбачьих сил.

( …до сих пор задаюсь вопросом: был ли прорыв рыбных озёр связан с сумасшедшим летом 68-го во Франции, или же тамошняя революционная ситуация сложилась в результате Кандыбинских событий?

Хотя, возможно, и то, и другое связано с иной, но, несомненно, общей причиной…)

Дядя Толик поймал трёх зеркальных карпов, а мне совсем не повезло.

Через несколько дней мы с Чепой пошли на Кандыбино пешком.

Рыбные озёра лежали, как большое поле покрытое грязноватой коркой полусухой тины. Кое-где ещё зеленели полёгшие водоросли.

В одном из таких мест оказалась мелкая, но длинная яма битком набитая ещё живыми рыбами.

Мы доставали их прямо руками. Не очень крупные рыбёшки – сантиметров по двадцать.

У Чепы была с собой мелкосетчатая сумка, а мне пришлось снять майку и завязать её узлом снизу, чтоб было в чём нести улов.

Дома рыбу пожарили – хватило на обе семьи и даже Жульке досталось.

Тётя Люда смеялась над дядей Толиком, мол, ездит-ездит, а ни разу столько не привёз.

Лето – пора ремонта и реконструкции.

Отец прорезал глухую стену на веранде, в отсеке керогаза, и вставил небольшую раму с остеклённой створкой. С дневным светом там стало намного уютнее и не нужно всё время щёлкать выключателем электролампочки.

Потом пришёл черёд кухни – из неё всё вынесли во двор, кроме холодильника возле входной двери, и мама с тётей Людой в тот же день сделали побелку стен, потолка и плиты-печки.

Они работали допоздна, потом вымыли на кухне пол и ночевать всем пришлось в нашей комнате.

Наташа уступила свою раскладушку Ирочке и Валерику, а сама вернулась на своё давнишнее место в ногах дивана, который делили мы с братом.

Середину комнаты занял толстый матрас с кровати старших Архипенков и места совсем не осталось – нужно смотреть где идёшь.

Мы с Сашкой уже улеглись на диване, пока что не поджимая ног, так как тётя Люда решила искупаться на кухне и все остальные ещё смотрели телевизор.

Она принесла со двора зеркало в прямоугольной деревянной раме и повесила на прежний гвоздь над холодильником; налила в жестяное корыто горячей воды и задёрнула полосатые портьерки между кухней и нашей комнатой.

Свет в нашей комнате потушили, чтобы лучше различать экран телевизора и в нём опустили звук, но я всё равно бурчал, что мешает заснуть. На это мне как обычно ответили:

– А ты не слушай; укройся с головой и – спи.

Тётя Люда плескалась на кухне, потом позвала дядю Толика помыть ей спину.

Когда он вернулся и сел на раскладушку со своими детьми, я заметил, что между портьерками остался неширокий просвет, через который видно зеркало над холодильником, где отражались доски пола, край корыта и часть спины сидящей в нём тёти Люды.

И тут я сделал, как мне было сказано – укрылся с головой. Но спать не стал.

Край одеяла я примостил на деревянную боковину дивана, заломил двускатным шалашиком и смотрел на всё, что можно было высмотреть в далёком зеркале.

А высматривать, практически, нечего – мокрые доски пола в ошмётках мыльной пены, рука и плечо под чёрными волосами. Затем остался один лишь пол и край пустого корыта, потому что тётя Люда вылезла из него.

Но потом она снова появилась в зеркале и уже ближе, потому что подошла к нему снизу, с полотенцем на поясе и голой грудью.

Она чуть улыбнулась, облизнула губы и посмотрела прямо мне в глаза через мой одеяльный перископ.