ВЛАДИМИР САЛИМОН - Происхождение точки росы

***

На пороге жизни вечной

я приглядываться стал.

По фигурке безупречной

ящерку в траве узнал.

Взгляд холодный азиатский

на себе я ощутил,

так как ящерице адский

пламень очи опалил.

У нее на самом деле

нет ресниц и нет бровей,

но видны следы на теле

от зубов и от когтей.

***

Чтобы в темном царстве людям жить

не пришлось, как в древние века,

тонкий, как вольфрамовая нить,

солнца луч прорезал облака.

И увидел я перед собой,

словно пелена упала с глаз,

будто бы прозрел старик слепой,

мрак, который окружает нас.

Он стеной стоит, как темный лес,

будто это горная гряда

поднялась над степью до небес,

иль над гладью моря – глыба льда.

***

Физическое состояние

воды, что скоро станет льдом,

мелькнет, как станции название

и вряд ли вспомнится потом.

Средь мерзости и запустения

возникнут вдруг передо мной

пристанционные строения,

как мир загробный, мир иной.

Кругом давно одни покойники,

нет ни одной живой души,

всех перерезали разбойники

ночной порой в лесной глуши.

***

Выставлял бутылки на балкон

и во мраке слушал, как негромкий

издает посуда перезвон,

словно на морозе ельник ломкий.

Словно колокольца под дугой,

как поется в песне,

от которой

русский человек глядит с тоской,

ощущая ужас смерти скорой.

***

Ударит рыба по воде хвостом,

с трудом очнувшись после зимней спячки,

как будто по весне ударит гром.

Под Первомай – в канун рабочей стачки.

Я чувствую, сколь логика проста

у большинства моих сопоставлений,

но с алой розой девичьи уста

сравнить готов, как прежде, без сомнений.

***

Как долго этот произвол

продлится, я не представляю –

хлеб маслом падает на пол,

лишь только я его роняю.

Мир так устроен, что его

нам переделать не под силу,

быть может, в следствии чего

и мы с тобой сойдем в могилу.

Поскольку непосильный труд

срок нашей жизни прекращает.

Поэты долго не живут.

Такого в жизни не бывает.

***

Казалось, треснуло стекло,

но, услыхав, как гром грохочет,

я понял – мировое зло

на нас обрушить небо хочет.

И, как учили в детстве нас

на случай ядерного взрыва,

под стол залез я сей же час,

где в щель забился суетливо.

Я думал, что пересидеть

там катастрофу мировую

смогу,

смогу перетерпеть,

переиграть Судьбу вчистую.

***

Внимание привлек чудесный зверь.

Художник поместить в углу картины

его рискнул,

в неведомое дверь

лишь приоткрыв слегка – до половины.

Меня поймав, как рыбу на крючок,

не приложив особенных усилий,

он дверь не распахнул, хотя и мог,

как перед Дантом распахнул Вергилий.

Он, верно, знал особенный секрет,

знакомый впрочем всякому мальчишке,

что нас влечет в развитии сюжет,

когда не прочтено еще полкнижки.

***

Сегодня, выходя из дома,

мы прихватили булку хлеба.

Снег стаял вдруг.

Шуршит солома.

А солнце ярко светит с неба.

Меня вороны не боятся,

ведь я не сочинитель басен,

чтоб над зверями издеваться,

а значит – я им не опасен.

Я им приписывать не буду

свои шкодливые привычки

и те, что свойственны тирану,

решившему взять в руки спички.

***

На женщин, моющих полы

и окна, впору любоваться

и втихаря, из-под полы

греховным мыслям предаваться.

Без этого нельзя никак,

пока ты полон сил и молод,

тебе не застит очи мрак

и не стесняет члены холод.

И половой инстинкт влечет

сильней возвышенного чувства,

ты пробуешь найти подход,

но это требует искусства.

***

Я вспомнил, что, когда был болен,

прочел в какой-то книжке:

Предназначенье колоколен –

сторожевые вышки.

Простуда выходила носом.

На фоне черных пашен

казалось, медным купоросом

был небосвод окрашен.

Весна приходит раньше срока,

и наше подозренье,

что в мире все в руках у Бога,

находит подтвержденье.

***

В свое имение приехав,

он первым делом – к нам.

День добрый, милый доктор Чехов! –

я слышу щебет наших дам.

Супруга, дочки, мамки, няньки –

ему навстречу все бегут.

Они, как будто обезьянки,

борьбу между собой ведут.

Иерархической вершины

достичь торопятся они,

возвыситься в глазах мужчины,

однажды выйдя из тени.

***

Темно.

Не видно и не слышно,

куда теперь держать мне путь.

Сижу я в кресле неподвижно,

склонивши голову на грудь.

Ребенок, подошедши, станет

настырно дергать за полу,

но, глянув мне в глаза, отпрянет,

присев на коврике в углу.

Решив, что палкой сучковатой

могу его поколотить,

в углу с улыбкой виноватой

он молча станет слезы лить.

За палку примет он мой посох

тяжелый, тяжкий, словно меч,

что я омыл в студеных росах,

чтоб от коросты уберечь.

***

Сентябрь быть может мясопустным,

когда початки на углях

мы жарим, с полем кукурузным

расположившись в двух шагах.

Склонясь над тазом, как над чашей,

домой явившись поутру,

я перепачканное сажей

лицо никак не ототру.

Мне крепко в кожу сажа въелась

навеки вечные тогда

и никуда с тех пор не делась,

так и осталась – чернота.

***

В противоположном направлении

поезда идут и день и ночь,

а потом лежат в изнеможении,

так как дальше им идти невмочь.

На путях запасных вверх колесами,

видел я, как поезда лежат,

как они ржавеют под откосами

десять, двадцать, тридцать лет подряд.

Неодушевленная материя

обещает сделаться живой.

Железнодорожная империя

зарастает сорною травой.

***

Из разговоров взрослых было

не ясно детям, что к чему.

Глядели мальчики уныло,

с тоской в заоблачную тьму.

Из многочисленных созвездий

лишь ковш Медведицы Большой,

тот самый, тот, что всех известней,

стоял недвижно над душой.

Как будто острая секира,

ковш над землей был занесен,

а людям так хотелось мира,

был нужен очень людям он.

***

Выйдя на конечной остановке,

у старухи в ситцевом платке

яблоки купил я по дешевке

и принес домой к себе в кульке.

Бережно, как крашеные яйца,

выложив на блюдо из кулька,

яблоками стал я любоваться,

гладить их округлые бока.

***

История – предмет одушевленный,

а не с морского дна окаменелость,

которую, отмыв от грязи черной,

чтоб в руки взять, нужна большая смелость.

Поверишь ли, читая Геродота,

мне весело, мне хочется смеяться

и просвещеньем темного народа

с усердием великим заниматься.

***

Ветер приносит нам вести с полей,

а заголовки газет

выглядят так, словно в годы моей

юности – все тот же бред!

Сколько ни мучился, расшифровать