Елена Семёнова - Обретение настоящего

– Что мы можем? Спасти Россию? Образумить русских людей? Нет, на это у нас не достанет сил. Но мы можем и должны попытаться. В этом наш долг, и его мы должны исполнить до конца. И, что бы ни вышло из этого, но никто не бросит нам упрёк, что мы не пытались, что стояли в стороне, струсили, – так писал он в ту пору своему другу.

Нюра принесла чай, который Георгий Петрович всегда пил в одно и то же время: педантичность и точность была его фамильной чертой.

– Побежала я, Георгий Петрович! В субботу, значит, приду теперь.

– До свидания, Нюра. Возьми конфет детям…

– Спасибо. Всего доброго, – накинула вязанный платок на плечи и убежала. Один, один, опять один… Нюра теперь придёт только через три дня, как заведено… Конечно, содержание помощницы по хозяйству на более чем скромную зарплату, это роскошь и «барские замашки», но что поделать? Даже после всего пережитого потомственный дворянин и боевой офицер не мог отказаться от некогда усвоенных привычек, чёрная работа претила ему.

…А сколько было пережито! После разгрома белых Георгий Петрович чудом остался жив, но на долгие годы был обречён путешествовать по дантовым кругам: концентрационные лагеря, пересылки, тюрьмы… Ему приходилось находиться в камерах, где людей было так много, что даже сесть было нельзя. Стояло невыносимо зловоние, солнечный свет не проникал туда, иные не выдерживали – сходили с ума, либо умирали, но и умершие оставались стоять, сдавленные со всех сторон живыми – и так перемешивались до тех пор, пока прикладами не выгоняли, не гнали к телячьим вагонам, вновь набитым, как бочки с селёдкой, а уж в них доставляли к новым пунктам назначения, в лагеря, где начлаги, похожие на плантаторов, получивших рабов, придирчиво рассматривали живой товар…

Не боль, не физические лишения, давно ставшие привычными, были мучительны, но унижение. Какие-то уголовники, латыши, местечковые еврейчики из вчерашних цирюльников и торгашей глумились над ним, русским офицером, прошедшим войну, плевали, насмехались, и им нужно было подчиняться, потому что они вдруг стали хозяевами всего, хозяевами всей России, господами русского народа – и что могло быть невыносимее, постыднее этого?! От стыда глаза наполнялись жгучими слезами, разрывалось сердце…

В тюрьмах заключённые вымирали от тифа и других болезней. Некому было даже помочь несчастным. Георгий Петрович держался, но в одном из лагерей болезнь свалила и его. Возможно, он умер бы, если б не забота одной из заключённых. Её звали Варвара. Она была женой пропавшего без вести офицера. Георгий Петрович помнил, как, подавая ему кружку воды, она говорила:

– Вы на Коленьку моего похожи. Может, если он жив, так и ему кто-нибудь поможет…

А потом Варвара исчезла. Кто-то видел, как ночью увели её из барака к одному из надзирателей, у которого была в тот день шумная попойка. Поговаривали, что он давно добивался красавицы Варвары, предлагая освободить от работ, а, получив резкий отказ, решил взять силой. С той поры её никто не видел. Георгий Петрович не знал фамилии этой редкой женщины, не помнил лица её, так как видел его только в бреду, но только смутный силуэт и тихий голос:

– Терпеть надо, родимый… Господь терпел и нам велел…

Сколько пришлось вытерпеть ей… Как страшен был конец её… И теперь сжималось очерствевшее сердце, растревоженное воспоминанием.

А Настасья испугалась быть женой «белогвардейской контры», испугалась и за себя, и за маленького сына. Оставив ребёнка на воспитание сестре, она изменила фамилию и уехала в Ленинград, надеясь, что там никто не узнает о ней, и жуткая пасть красного чудовища не поглотит её вместе с сыном. Умом Георгий Петрович понимал, что жена поступила правильно, что нужно было позаботиться о ребёнке, что велик страх, и редкая душа может противостоять ему, но сердце болело, видя в поступке Настасьи предательство, а что может быть горше, чем предательство самого близкого существа, даже если оно было вынужденным?..

Настасьи уже давно не было в живых. Она умерла от голода в блокаду, и чужие люди отвезли её худенькое тело на санках к общей могиле, где обрела она последний приют…

А Георгий Петрович, вопреки всему, остался жив. Освободившись, он поселился в маленьком городке, устроился на работу. Встреч с оставшимися родными он не искал. Унаследованная от матери суровость после всего пережитого выродилась в жёсткость, явились подозрительность, заставлявшая в каждом встречном предугадывать врага, ежеминутно ожидать предательства от любого, не верить никому, желчность. Вдобавок Георгий Петрович боялся, что навсегда приклеенное к нему клеймо «врага народа» распространится на некогда близких ему людей, пусть и ставших теперь вовсе чужими, не умеющими понять его и не понимаемыми им. Ему, вообще, стало очень сложно принимать людей такими, как они есть, понимать их…

Но вот пришло письмо от сына, выросшего фактически сиротой, с требованием взять его жить к себе. «Если не возьмёшь меня, так ты мне не отец». Сжал Георгий Петрович сухие губы, прошёлся раза два по комнате и ответил сыну, чтобы приезжал…

Прежде они не были знакомы. Встретились на вокзале, пожали друг другу руки. Ни слёз, ни объятий, ни высокопарных слов. Фамильная сдержанность с обеих сторон. Как бы ни переворачивалась душа, внешне ничто не выдаст этого. Георгий Петрович внимательно вглядывался в сына: похож, похож – такой же смуглый, темноволосый, тот же прямой, острый нос. От матери совсем немного взял. Разве глаза только… А всё-таки чужой. Чужой человек, хоть и единокровный сын.

Сын тоже, кажется, со вниманием изучал отца. Что-то про себя решил? Сухопарый старик, раньше срока постаревший, но ещё крепкий, не утративший прежней офицерской выправки, которую так старались сломать, умные, цепкие, подозрительные глаза на худом, смуглом, изборождённом морщинами лице, волосы с сильной проседью, плотно сжатые губы со скорбными складками в уголках…

Какое-то время жили вместе. Но и совместный быт не сближал. Жили вместе, но каждый сам по себе, стараясь не мешать друг другу. Иногда Георгия Петровича посещало тёплое чувство к сыну, хотелось сказать ему что-то доброе, даже прижать по-русски к сердцу, но слов не находилось, да и не была такая демонстрация чувств в духе старого офицера. Однажды, измучавшись изменами и унижениями, он наглухо запер свою душу, не желая никого пускать в неё, и боялся открыть её вновь. Выросший без родителей сын также не стремился сократить дистанции между собой и отцом, может быть, считая, что первый шаг должен сделать он, и обижаясь, что этого шага не последовало. Таким образом, перегородка, разделяющая отца и сына, так и не была разрушена.

Иногда последний спрашивал о матери, о прошлом, но Георгий Петрович не любил таких разговоров и вскоре прекращал их, отделываясь сухими ответами: слишком болезненными были эти воспоминания. Но разве понять было молодому, пусть и имевшему нелёгкое детство, человеку эту боль? Ему казалось, что отец просто не хочет разговаривать с ним, тяготиться им. А Георгий Петрович думал, между тем, что зря разрешил сыну приехать. Ведь ему надо устраивать жизнь, учиться, работать, делать карьеру… А такой отец может всё испортить одним лишь фактом своего существования. А уж житьё с ним в одном доме… Правда, говорят, что теперь другие времена, но старик не верил этому. Времена не могут быть другими, раз идеи те же, люди те же… И нет гарантии, что завтра снова не зашныряют по улицам воронки, собирая по ночам свою страшную жатву…