Оли Дункан - Тогда и сейчaс

– А ещё вон, смотри, три колечка есть с розовыми и голубыми камешками, – добавила Лидка. – Ну что? Вру я?

– Нет, не врёшь, – ответила я. – И дружить теперь буду с тобой всю жизнь.

Я смотрела на сокровища, как заворожённая, а моя подруга казалась мне волшебницей и самой таинственной и доброй девочкой в мире.

К Лидке я приходила часто. Сидели на кухне, пили чай. Тётя Фаина ставила на стол рогалики, а дядя Исаак выкрикивал из их комнаты: «Фаина, не разбазаривай сладкое». Из комнаты дяди Васи я часто слышала: «Завидуйте, завидуйте». А тётя Зоя, на голове которой постоянно были накручены мелкие бигуди (мне казалось, что бигуди тётя Зоя вообще никогда не снимает, что она в них ест, спит и даже ходит на работу), проходя мимо нас, всегда напевала одно и то же: «Широка страна моя родная».

– Потому что она работает в Доме культуре массовичкой, – объяснила мне Лидка. – Гони десять копеек, мы пойдём с тобой смотреть кинофильм «Председатель» с Нонной Мордюковой.

Свои десять копеек я, конечно, принесла.

Вскоре я познакомилась и с Лидкиной мамой. Отработав свою очередную ночную смену, молодая симпатичная женщина готовила борщ на кухне. Измождённой её нельзя было назвать, наоборот, она излучала энергию, была весела. Тогда мне показалось, что, готовя свой борщ, она всё время смеялась и особенно громко в тот момент, когда дядя Исаак от неё быстро отошёл.

– Ещё раз полезете ко мне под юбку, – сказала Лидкина мама, – и я всё расскажу вашей Фаиночке.

А я подумала: «Зачем рассказывать, когда и так все слышат, и тётя Фаина тоже».

На кухню, хихикая, вошла соседка Марфа.

– Ты куда это собралась-то? – спросила она Лидкину маму.

– В галантерею, – ответила молодая женщина. – Там трико дают.

– А зачем тебе трико-то? – ехидно спросила её тётя Марфа. – У тебя же вон семь пар: розовые, салатовые, голубые, даже серые – все вот здесь висят. Спроси Гаврилыча, он их все наперечёт знает.

– Ты себе лучше бы лифчик купила, Зин, – сказал проходивший мимо шестидесятилетний мужчина.

– Это наш Гаврилыч, – сказала Лидка. – Он очень хороший человек, настоящий коммунист, даже самого Сталина возил: то ли из Горок в Кремль, то ли из Кремля в Горки. И однажды товарищ Сталин предложил ему квартиру, а наш Гаврилыч ответил, что наперво надо дать нуждающимся. Товарищ Сталин так и поступил, а Гаврилыч с горя запил. И жену Клавдию по всей квартире… А наша тетя Клава держит оборону с половой тряпкой в руках. Да так, что пьяному Гаврилычу по мордам достается то слева, то справа.

Сегодня у Ганьки наверняка бы стояла квартира в Лондоне, а его Клавка в золотом «Картье» обедала бы с подругами на Пикадилли стрит. Но я, кажется, отвлеклась, так давайте же вернемся к тому, что было тогда.

Как потом выяснилось, в квартире пил не только Гаврилыч, но и дядя Лёша тоже. Пил запоями и избивал свою кроткую жену Марту.

– Мы тебя, ирода, пасодям, – ворчала, вытирая пол, тётя Клава. – Вот пусть только с работы «аблакаты» Вишневские вернутся – пасодям, пасодям.

Остальные соседи обращались к нему исключительно по имени-отчеству: Алексей Петрович, – делая это намеренно, чтобы угомонить его пьяный дебош. В остальных же редчайших случаях, когда сосед выходил на кухню трезвый, с красной, как у рака, и свежевыбритой физиономией, чисто по-свойски: Лёшка.

– Ничего они с ним не сделают, – объяснила мне шёпотом Лидка, – потому что дядя Лёша – единственный слесарь во всём доме. Представляешь, десять комнат, а уборная не работает.

Но дядя Лёша всё-таки свои честно заработанные пятнадцать суток получил. И отсидев, чистый и вежливый вернулся домой. А главное – больше не бил свою жену Марту. А та просто была на седьмом небе от счастья!

Однажды я зашла за Лидкой гулять. Дверь мне открыл высокий худощавый мужчина средних лет.

– Ты в чём пришла? – спросил он меня.

– В колготках, – ответила я.

В Москве тогда ничего не было, а кто-то из Америки привёз эластичные колготки, и моя мама, по случаю, мне их купила.

– А может, ты ещё и к «Метрополю» пойдёшь? И там папиросы будешь курить? И куда ж только твоя мать смотрит?! Может, ты ещё у «Метрополя» папиросы будешь курить и губы малиновым мазать?!

Я прошла, стесняясь своего вида, в квартиру.

– Это наш ответственный по квартире Сержантов. Он следит за квартирой и за жильцами, – пояснила мне Лидка.

А через некоторое время я опять зашла за подругой.

– Ты в чём пришла? – строго спросил ответственный по квартире.

– В брючках, – ответила я.

– И куда ж только твоя мать смотрит? Может, ты ещё и к «Метрополю» пойдёшь? И папиросы будешь курить?

Мне было десять лет.

Вот и ещё один год прошёл, да нет, он просто пролетел. Да ещё как интересно! И много было как хорошего, так и плохого, грубого, а порой даже беспощадного в нашем дворе, в наших квартирах, в наших семьях. Наше детство пришлось на шестидесятые годы – дикие, тёплые, тесные, необъятные, но, безусловно, родные, за исключением, конечно, тех непредвиденных событий, к которым мы, девочки, ещё не были готовы.

Как-то раз ко мне подошла подружка во дворе и тихим голосом прошептала, что дядя Исаак умер «от обыска».

– Ты за мной не заходи пока гулять, слышь? – добавила она.

Что же руководило этой маленькой девочкой? Факт ужаса перед смертью? Детская привязанность к хорошему человеку? Или та самая душа человека, которая уже серьёзно о себе заявила, готовясь к будущему общению с людьми?

Я поступила, как мне было сказано: не приходила. А весной я снова пришла к подружке в гости, и всё пошло своим чередом. Тётя Фаина собралась навсегда в Израиль.

– Туда тебе и дорога, – говорила ей соседка Марфа, вытирая большим платком крупные слёзы, которые обильно катились по её полному розовому лицу. Но перед отъездом соседки убрала её комнату, вымыла пол, до блеска окна, и от этого комната показалась ещё больше. А луч света, который пробивал насквозь окна, делал её такой светлой и яркой, что в ней просто невозможно было находиться.

Вещи уже были аккуратно сложены. Соседи несли в подарок варежки, вязаные носки, открывалки для бутылок, об этом позаботились, конечно, Гаврилыч и Алексей Петрович. Профессор Коган, который в общественной жизни квартиры вообще не участвовал, а просто тихо проходил на кухню и варил себе сосиски, как-то, встретив в коридоре тётю Фаину, молча сунул ей записку с чьим-то адресом, а потом шёпотом сказал:

– Фаина Марковна, пожалуйста, напишите мне, как там? Мне обязательно перешлют.

– Знаем, знаем, кто он, – ворчала, вытирая пол, Клавдия Васильевна. – Младенцев истязатель и убийца.

– Неужели он нас истязать будет? – спросила я подругу.

– Да нет, – ответила Лида, – не будет. Просто Семён Филиппыч – профессор и дурак. И мы про это все знаем.