Максим Городничев - Помутнение

Писатель может рассказать лишь о том, что непосредственно воздействует на его чувства, когда он пишет. В данном случае, главный раздражитель – книга. Я всего лишь копировальная установка, наркотик делает основную работу. Поскольку моим пальцам, подобно кардиологическим щупам, удается напрямую регистрировать особо разрушительные всплески нейромедиаторного процесса, то не исключено, что я преследую единственную цель – творить, чтобы не впасть в лабиринт ступора, в котором разуму суждено потерпеть крушение и затеряться навсегда.

К чему бумагомарание, переносящее людей из одной реальности в другую? Я решил не сдаваться и не проводить следующие два-три часа в приемной у смерти. И вот повествование покидает страницы, рассыпаясь на множество воспоминаний, оживших цитат из готических книг и параноидальных измышлений бывшего монаха…

***

Сложная сеть подземных переходов заброшенной шахты в окрестностях Парижа походила на бесконечный лабиринт. Стены его подавляли волю своей громадой, а поросшие мхом и плесенью своды на века пропитались смрадом разложений, гнили и сырости. Темнота штольни, открывая беззубую пасть, вбирала в себя и звуки, и запахи, и, казалось, никакой свет не сможет пробить вязкую мглу подземелья.

Столь мрачный застенок, чуждый всему живому и ютивший в чреве лишь аспидов и прочую хладнокровную мерзость, поглотил новую душу. Душа эта изнемогала от вечной травли безжалостных преследователей и с благодарностью приняла суровую обитель. Беглянка спала на камнях, но хрупкое тело уже не чувствовало боли, а разум, разочарованный и вместе с тем обладающий страшным знанием целой династии ведьм, преисполнялся желчью. Ночь за ночью она проводила в своем храме, выплевывая мистические формулы, плетя пальцами замысловатые невидимые паутины, с каждым движением оттачивая мастерство. И даже змеи, чувствуя неладное, ядовито шипели и уползали, лавируя среди камней, в непроглядную даль.

Паутина отчаяния, окутавшая это место и сгустившая вокруг себя мрак, не могла остаться незамеченной. По городу разнеслись слухи, будто там, куда давно не забредала гильдия проповедников, происходит чертовщина. Суеверный ужас объял сердца и умы крестьян. Матери вскакивали по ночам с постели, боясь за своих детей, им чудились грозные звуки набата, преследовал запах скверны, и все окончательно перемешалось в голове от проповедей священников.

***

Меня зовут Альтаир, и я единственный в городе профессиональный охотник на всякого рода нечисть, не состоящий официально ни в одном из инквизиторских культов. Хотя за моей спиной и сосредоточена вся мощь племени христовых проповедников.

Обитатель катакомб, по россказням суеверных монахов и местных жителей, являлся порождением дьявольских сил. Если это – правда, необходимо вырезать очередную опухоль на гигантском теле Парижа.

Дождавшись ночи, когда луна полностью раскрывает мертвенно бледное око, и темные силы выходят на поверхность, я отправился к шахтам, надеясь встретить хозяина «паутины».

В тот вечер в моем сердце зарождалась дрожь, непонятный холод проникал в тело, несмотря на летнее пекло. Душа наполнялась предчувствием чего-то неминуемого, рокового. В пути руки судорожно ощупывали заплечный мешок, проверяя, все ли на месте, не упустил ли чего важного? Две сухие палочки, мои постоянные спутницы, идеально притерты друг к другу. Готов был хворост, готов мох, высохший, ломкий, жаждущий с благодарностью принять любую, самую малую искру. Черный плащ трепыхался на ветру, легкий, как тополиный пух, позволяющий укрыться в ночи от наблюдателей. Сапоги из телячьей кожи делали поступь бесшумной.

За спиной молчали исполинские сосны, в тяжелой броне до самой земли. Нижние их ветви подрагивали, как черные руки; гнилой зеленый мох свисал со стволов неопрятными лохмотьями. Молчал туман, стекающий по склону в долину, молчали горы. Та, что поближе – зеленая, дальняя – серая, словно небо. Я передвигался бесшумно, стремительно приближаясь к цели.

Порыв ветра ударил в лицо. Когда напор стих, я на бегу увидел выплывающие из темноты копи. От приземистого спуска в лабиринт, наполовину скрытого туманом, тянуло запахом серы. Я был на месте. Несколько раз с шумом вдохнул воздух, очищая разум, огляделся вокруг и взялся за работу.

Ритуальный огонь рождается только так – трением дерева о дерево. Сизый дым поднимется до неба, обволакивая саму жизнь, вбирая в себя и мою душу, и тогда даже демон не сможет разглядеть меня в его густых клубах. Потом огонь прогорит, и надо будет до утра сторожить остывающие угли, чтобы зло не явилось…

Впрочем, оно может прийти и теперь. Теперь, когда я за работой и беззащитен, оно уже почуяло угрозу, исходящую от моих рук, и, возможно, нервно принюхивается, водя носом из стороны в сторону, ловя ветерки, дуновения, запахи. А может, нечто уже спешит сюда…

Вдруг тяжелую мысль прервал отчетливый звук. Где-то вдалеке, на постоялом дворе, завыла собака. Долгий, жалобный и тягучий вой, словно в агонии ужаса. Ее поддержала другая собака, потом еще одна и еще. От этой ночной какофонии у меня перехватило дух, кровь отошла от лица, но тут же вновь в него ударила.

Я оглянулся – и удвоил усилия. Наконец-то, сладостный запах дыма. Быстро произнесенная ритуальная фраза, щепотка серы и пепла – вот оно, священное пламя! Я поднялся и подбросил хвороста. Огонь затрещал, разгораясь, выгоняя наружу синие узловатые клубы. Рано утром я зашью в мешочек черный уголек, символизирующий сожженное тело грешницы, повешу на шею, и, получив защиту, спущусь в штольню.

По телу прокатилась дрожь. Показалось, что искры, высыпающиеся в темно-серое небо, летят не так.

Здесь? Есть кто-то? Или померещилось?..

Я до боли в глазах оглядывал темнеющую гору, и дальние склоны, и ближние стволы; искры сыпались теперь как надо. Значит, померещилось.

Я уселся снова и сцепил пальцы на рукояти мясницкого ножа. Мох горел, рождая гибкие оранжевые языки, вылизывающие небо. Казалось, мир вокруг чернеет, не в силах соперничать в красках со священным огнем. В глазах моих плясали желтые круги, и не существовало ничего, кроме обволакивающего, дающего силу света. Я опустил веки, и огненно-желтое сияние сменилось ярко-красным.

Где-то ухал филин, возились под корнями мыши. Я смотрел на красный круг, горящий на внутренней поверхности век, и видел, как среди пламени гуляют ажурные тени.

Забывшись, я протянул к костру руки, все в трещинках и царапинах, и всмотрелся в силуэт входа в подземный чертог. Шахта, скрывавшая запутанные подземные лабиринты и брошенные забои, вздымавшая из недр трубу дымохода, казалась злобным ненасытным зверем.

Вдруг вдалеке, из-за холмов, по обе стороны от меня, раздался вой, громкий и пронзительный, на этот раз уже вой волков. В носу защекотало, точно перед бурей. Внутренний голос зазвучал в голове набатом Собора Парижской Богоматери, заставляя шептать заученные наизусть строки из Апокалипсиса: