Георгий КАЮРОВ - В стенах семинарии

– Значит так, я Илларион Трифонович Плогий, – завопил полусонный толстяк. – Я отвечаю за медицинскую комиссию. Завтра, значит так, в восемь утра придут врачи, значит так, и приступим. Всем, значит так, быть вон в том корпусе, – указал себе за спину толстяк. – Кому повезёт, с того сначала слезут три шкуры, пока сдаст мне догматическое богословие, преподавателем коего я буду для счастливцев, вытащивших проходной билет.

– Вот, тебе и барабан в нашем оркестре, – выдал я мысли в слух.

– Чего? – не расслышав, промямлил Виктор.

Я не стал повторять, а только приложил палец к губам и продолжал слушать объявления. От услышанного отроки приуныли, а их отцы встрепенулись, обмениваясь улыбками. Кто-то бросил из зала:

– Правильно! Что с сыном, что с ослом разговор один – батогом, – и по залу разлетелся зычный гогот сказавшего. Святые отцы одобрительно закивали, поддержав веселье разноголосым ржанием. Плогий подождал, давая батюшкам повеселиться, и закончил:

– У меня, значит так, всё, брат Владимир, – с легким поклоном обратился Барабан к ректору и вновь занял свое место. Священники-наставники семинарии, сделав своё дело, умолкли.

Ректор, собирая всеобщее внимание, выдерживал паузу, которая сидящим в зале показалась тяжелее свинцовой гири. Затем, не проронив ни звука, встал. Следом за ним поднялся и весь зал. Митрополит Владимир на прощание осенил всех присутствующих тройным знамением. Святые отцы вперемешку с отроками вереницей потянулись, прощаться – снова приложиться к руке ректора митрополита Владимира и отца Михаила. В этот раз все целовали руку, и святые отцы тоже, показною покорностью заслуживая расположения для отпрысков. По их виду и поведению было заметно, медкомиссия озадачила.

Мы с Виктором подошли последними. Опять я уловил бешеную лукавинку в глазах ректора, когда поцеловал руку и снизу взглянул на него. А может, показалось. Прощание получилось. Виктор приложился тоже к рукам обоих отцов, отец Михаил возложил на его голову перст, и поэтому Виктор шел в общежитие в приподнятом настроении. Я слушал товарища глазами, мысли мои бродили в очень темных комнатах сознания, и слух мне нужен был там. Но Виктор не замечал моего настроения. И, слава богу!

Наутро всех желающих стать батюшкой выстроили в тёмном коридоре второго корпуса. Собралась разношёрстная компания. Здесь можно было увидеть и безусых юнцов, и парней, прошедших огонь, воду и медные трубы, таких как я, например. Во всяком случае, я приметил нескольких человек, которые по моему заключению подходили мне по возрасту, и за плечами которых просматривалась армия. Большая часть никакого пороху не нюхала, о медных трубах и говорить нечего. Вдоль шеренги вышагивал вчерашний толстяк Плогий и рассматривал каждого в отдельности. Сегодня от него дурно пахло, по-видимому, толстяк не ночевал дома.

– Чем это воняет? – воскликнул худенький паренёк, опоздавший к общему сбору и вскочивший в строй перед самым носом Плогия. Барабан медленно повернулся к возмутителю спокойствия, и уставился на него, буравя злым взглядом. Пареньку оставалось только покраснеть от осознания несвоевременной несдержанности, но он выдержал злой взгляд Плогия. Барабан ещё дважды прошёлся взад и вперёд и вдруг прокричал:

– Значит так! Всем раздеться!

Шеренга зароптала. По правде сказать, и мне не особенно хотелось раздеваться. Толстяк не спешил, давая нам выпустить пар, и членораздельно продекламировал:

– Вещи сложить на кресла вдоль стены. Значит так, – сказанное он подкрепил жестом руки, указав направление, – перед вами. – Для последней фразы толстяк набрал больше воздуху в лёгкие и перешёл на скороговорку: – Не теряем времени, поскольку врачи, значит так, ждать не будут, а без медкомиссии не будет зачисления в семинарию, а … – Барабан хотел что-то ещё добавить, но запнулся

– Значит так! – выкрикнули из шеренги, кривляя Плогия.

– Быстро раздеться! – рявкнул Барабан, ища глазами кривляку, но ничего не смог придумать, как злобно промычать: – Вот так.

От вида Барабана отрокам было не до смеха. Последние слова Плогия возымели магически, и все бросились стягивать с себя одежду. То там, то тут, по шеренге пошли раздаваться смешки и шуточки. Еще секунду назад раздевание вызвало бунт в душах отроков, но мгновение спустя они веселились, разглядывая свои костлявые, иссиня-прозрачные от постоянных постов тела. Неожиданно отроки умолкли и стали расступаться в разные стороны. Взоры их потемнели, пропитались тревогой и устремились в конец коридора. Из его глубины, из самого его чрева, откуда ни возьмись, прямо на нас шёл инспектор отец Лаврентий. Толпу прошило из уст в уста «инспектор-инспектор-инспектор». Я тоже узнал знакомый силуэт, со сцены в актовом зале, и заворожено ждал приближения инспектора, чтобы наконец, увидеть его лицо. Брат Лаврентий, облачённый в одежды цвета слоновой кости, остановился возле толстяка, не сводя с нас застывшего взгляда. Высокая камилавка, водружённая у него на голове, делала инспектора чуть ли не в двое выше. Впалые щеки зловеще вычерчивали увесистый подбородок, с которого стекала на грудь скудная бородёнка. Инспектор настолько был тощим, казалось, кожа натянута на кости. Впалые глаза, тонкими разрезами сверкали из-под массивных надбровных дуг, разбрасывая по сторонам искры уничтожающего огня. Не дай бог попасться под эти искры!

«Н-да-а! – приуныл я. – Отец не добрался, это так. А я не в руках инспектора – в клюве! Цапля – цаплей!» Мне неоднократно доводилось видеть, как цапли в наших плавнях собирали лягушек. Я подолгу наблюдал за этим самым обычным обедом и представлял цаплю из детских сказок и былин – цапля профессор, цапля учитель, цапля воспитатель – с ученной книгой, ручкой и непременно в очках. А у нас в плавнях, вон он, важно поднимая ноги, ходит этакий учитель и тюкает клювом-торпедой в лягушек, подкидывает оглушенных тварей, и задрав клюв, словно регоча заглатывает их. Бедные лягушки только успевали лапками помахать у края клюва и заправлялись в глотку. Я смотрел на Отца Лаврентия, и мне представлялось, как он меня заглатывает, а я ручонками машу моим не состоявшимся однокашникам и проваливаюсь к нему в утробу. Мне было из-за чего приуныть.

Плогий заулыбался и живо подался всей своей бесформенной фигурой к инспектору. Цапля что-то ему проговорил одними губами. Всматриваясь в лицо Плогия, я не мог разобрать, то ли толстяка смутило услышанное, то ли он не понял слов инспектора и должен обязательно переспросить, но толстяк, едва заметно, понятливо искрнул усмешкой и выступил вперёд. Глотка его зычно прокричала:

– Значит так! – в голосе его зазвучало предвкушение удовольствия от предстоящего, заказанного братом Лаврентием, действа. – Трусы спустить до колен!