Анатолий Росич - Вой

Он уже завернул за угол станционного здания, как вдруг поймал себя на мысли, что смотрел не на троих, а на одну! Всколыхнулась память, дрогнуло сердце – что-то до трепета знакомое было в ее лице. «Стой! – остановил он себя. – Надо выяснить…» И вспомнил. «Наташа? – однако тут же одернул себя. – Глупец…» Разве это могла быть Наташа? Двадцать лет прошло… Померещилось. Понятно, первая любовь – потому и остается в памяти нетленной, не стареющей.

Все же повернул обратно, стал быстро протискиваться к платформе Московского направления, ведь автобус мог уехать и увезти так и не опознанную до конца девушку с ликом первой любви. В дверях автобуса уже теснились транзитные пассажиры, напирали дыбовские. Грохов наблюдал за поразившим его «объектом». Ему было просто интересно, не более. Но удивительно, пронзительно интересно. И носик, почти прямой, лишь слегка вздернутый – её; и губы, небольшие, но полные, арбузно-сочной спелости, фигуристые, такие цветочные – её. И золотисто-сверкающие, плавно вьющиеся волосы, элегантно спадающие на плечи, слегка закрученные внутрь и так женственно окаймляющие шею… «И прическа такая же… И улыбка, все точь-в-точь… А может, это дочь?» – осенило его.

Сердце успокоилось, когда увидел, что юная, загадочно-близкая особа не уехала. Выяснилось, две девушки провожали третью. Грохов еще подождал, пока автобус отдалился, потом долго смотрел вслед двум уходящим в направлении города подружкам, и опять зафиксировал, что и ножками, и всей стройной фигуркой нежное создание очень напоминало Наташу. Вся щемящая прелесть этого воспоминания была в том, что знал он Наташу, встречался с ней (исключительно платонически) всего около месяца. Она была не местной, приезжала в Дыбов отдыхать к тете. В августе уехала. А осенью его забрали в армию. Больше так и не увиделись. И больше таких счастливых, возвышенно-ослепительных дней в его жизни не случалось.

«Бывает же такое!», – улыбнулся Грохов, когда девушки исчезли за поворотом. Он ждал, сильно хотел, чтобы девчонки повернули в ту улочку, где жила Наташина тетя. И это чудо свершилось: они пошли именно туда. «Бывает же такое… наваждение», – подумалось. И тут же: «А почему, собственно, наваждение? Разве это не реальность? Разве не забилось сердце так, как двадцать лет назад? Ну – почти так…»

Он увидел себя семнадцатилетним, с букетом цветов возле летней танцплощадки. Среди его друзей было не принято дарить девушке цветы, этот знак внимания был взят на вооружение, наверное, из фильмов. И вот стоял, переживая долгие минуты ожидания, терпеливо снося откровенные ухмылки знакомых ровесников и ровесниц, загадочно шушукающихся явно по поводу зажатых в его напряженной руке цветов. И был невыразимо благодарен Наташе за то, что она так просто, сказав обыкновенное «спасибо», взяла цветы и в один момент сбросила с него невыносимые оковы сомнений и груз насмешливых взглядов. Нельзя сказать, что она прижала букет к сердцу, однако, несмотря на смущение, он видел, как упругие лепестки кувшинок, добытых собственноручно, и гладиолусов коснулись ее белой (в сравнении с телами загоревших дыбовчанок) шеи и груди между отворотами полурасстегнутой сиреневой блузки…

За спиной осталось около километра пути. Последний поворот… Спуск по узкой, полуразрушенной бетонной лестнице, заросшей бурьянами и будто обшитой внутри густой вязью дикого винограда, с нависающей чуть выше сиренью и еще выше – кленами… Вынырнув из темно-зеленого тоннеля на свет лицом к югу, Сергей остановился: перед ним горела река, переливаясь сотнями чешуисто сверкающих маленьких волн, брызгая в глаза, обдавая с ног до головы серебристо сияющей рябью. И требовала: купаться! Немедленно в воду!

Здесь, перед плотиной, река была широкой. Когда-то она очищалась – не столько людьми, сколько самой природой: тяжелые ледоходы по весне соскребали с берегов естественную грязь и всякий мусор людской. А чтобы не снесло плотину, лед взрывали, дробили: фонтаны ожившей воды и ледяных осколков вздымались выше пирамидальных прибрежных тополей. Сергей помнил, как куски льда залетали к ним на огород, шлепались на оттаявшую, слегка лоснящуюся землю, как мама запрещала идти к реке, пыталась удержать его в доме. Но как удержишь, если этих салютов весны мальчишки всю зиму ждали. После каждого залпа (работники ГЭС закладывали взрывчатку несколько раз) и мал и стар со всех окрестных улиц наперебой, с хватками мчались к реке, бегали по берегу в поисках оглушенной рыбы. Счастливее всех были те, кто с лодками: петляя в прогалинах между свежевскрывшихся льдин, они выхватывали плавающих вверх брюхом огромных сомов и щук…

Таких льдов, таких зим и, стало быть, таких весен давно не было. Соответственно – и летом уже не та река. Осмотрев берега, заросшие нитчаткой, Грохов решил, что купаться пойдет за плотину, на проточную воду.

Открыв дверь дома, единственное, что сделал, – веником смахнул паутину с дверных проемов. Даже не распаковав сумку, быстро разделся и в одних плавках и вьетнамках направился смывать дорожную пыль.

Солнце горело над далеким изгибом текущей с запада реки. Висело еще высоко, ждало его. А на востоке, за плотиной, была совсем другая река, разлившаяся на три рукава, – с каменными, травянистыми, песчаными, «дикими» пляжами. Она то пряталась в каменные коридоры с гладкими небольшими порогами, то, раздаваясь вширь, огибала маленькие островки, поросшие камышом, и раздваивалась перед островами побольше, одетыми в сирень. Крайним левым рукавом река заворачивала на юг и текла вдоль парка, отрезая городскую суету от тысячелетней зеленой тишины. Второе течение образовало остров, на котором возвышался замок, построенный в стиле барокко еще в 18-м веке, – некогда ухоженный, вовремя подкрашиваемый в цвет неба, а ныне – с грязно-серыми залысинами, с облупившейся штукатуркой краеведческий музей. Третье русло, созданное рукотворно, но не менее живописное – зарождалось под плотиной ГЭС, неслось по каналу, вертело турбины и, успокаиваясь, умиротворенно вливалось в парк.

Плотина – метрах в ста от дома Грохова – вела строго на юг, в тот же парк – нестандартный, не городской, потому что он не кончался на какой-то черте, а переходил в лес. И там, на теплой стороне мира, над темнеющим парком так мощно, так ярко, так волнующе притягательно (это помнилось с детства) всходила вечерами сияющая первородным светом луна – огромная, багровая, словно только что выплавленная, близкая, домашняя…

Свернув за плотину, Сергей спустился по широкой извилистой тропе между общипанной бесцеремонными дачниками сиренью и оказался на гладкокаменном берегу. Камни здесь были коренные, – они росли из глубины земли и, отшлифованные временем, будто стекали причудливыми волнообразными глыбами к реке и уходили в воду. Чуть ниже по течению берег каменный переходил в травянистый, покрытый низкорослым, густым мягким клевером, с изредка маячившими многотонными валунами, напоминающими спины мамонтов из картинок в школьном учебнике истории.