Елена Семёнова - Не уклоняюсь!

Вошёл Валерий в город с ротой необстрелянных мальчишек, со всей России-матушки в этот ад свезённых, и поразился, как через несколько дней парнишки эти 18-летние уже воевали так, будто всю жизнь только тем и занимались. Это уж не солобоны зелёные были, а мужики, воины: налету схватывали всё, быстро обучались (а иначе-то в боевых условиях как? – замешкаешься чуть и пиши «пропало»!) – даже и противники отмечали это, и эксперты потом с удивлением констатировали: воевали парни наши лучше абреков. И только прогрессивная общественность видеть и знать того не желала, лила крокодильи слёзы и изгалялась садистски над чувствами родных: мол, трупами ваших сыновей усеян теперь город Грозный, и собаки обгладывают их! Да за это одно к стенке их уж надо ставить было, как предателей. Да не ставили, да полную волю давали им, да поддерживали их…

А солдаты сражались. И погибали. Под конец из роты капитана Курамшина уцелело лишь пятеро. И как сейчас видится: вечер был, снег с кровью и грязью смешанный, танк подбитый, стены разрушенные, убитые, раненые, а посреди всего этого – костёр, вокруг которого сидят они вшестером, тушёнку жуют, наконец, с водой и медикаментами привезённую. Санитары появляются, раненых уносят… Смотрел Курамшин на своих бойцов (и уж не командир он им, а просто товарищ) и чувствовал себя словно виновным. За то уже, что почти вся рота его погибла, а он, капитан, живой и невредимый остался. За то, что повёл мальчишек этих в бой, на погибель. За всё и за всех разом вину чувствуя и понимая, что теперь эта вина до конца дней с ним останется. Подошли командиры, благодарность объявили. Да только не раздалось в ответ: «Служим России!» Молчали солдаты, смотрели сурово, жевали.

– Теперь отдохнёте! – пообещали им.

Тогда сержант Пашка Охлопков, владимирец, с висками поседевшими, лицо, за дни эти осунувшееся, копотью испачканное, поднял, посмотрел на начальство и сказал твёрдо:

– Не нужен нам отдых. Мы теперь за наших рассчитаться должны!

И остальные согласились, а начальство переглянулось недоумённо и руками развело…

Где-то теперь Пашка? Жив ли? Из всей роты был он самым старшим. Двадцать лет ему было, и служил он уже второй год. Позже, после Грозного уже, получил Пашка ранение. Лёгкое, правда, но отправили его домой, и с той поры капитан ничего не знал о нём.

А Курамшин прошёл ту войну до конца. Сколько раз прижимали уже абреков, ещё чуть-чуть – и добили бы, а в последний момент приказ из Москвы – перемирие! Абреки за то время поправлялись, и начиналось всё заново. Однажды, получив такой приказ, полковник Таманов рацию выключил и радисту сказал: «Будем считать, что приказа мы не получали!» Банду блокированную тогда успели уничтожить, да полковник поплатился за то увольнением от службы за неисполнение приказа. А другие – исполняли. И каждый такой приказ скольким бойцам стоил жизни!

Лишь бы не повторилось такое в эту войну…

Хотя уже по пути к Грозному многое настораживало Валерия. Покуда двигались войска по районам пророссийским, зачистки проводились со всей жёсткостью: изымались у населения даже ружья охотничьи. А ещё был и вовсе из ряда вон выходящий случай. В одном из населённых пунктов дали старейшины добро на проход федеральных сил, а тут вдруг явился приказ о нанесении ударов по тому селу. Выбегали из домов женщины с детьми, кричали, что нет в селе мужчин, чтобы прекратили огонь, размахивали руками, а удары наносились. Боевиков в селе, в самом деле, не оказалось.

Вспомнился Валерию 1995-й год. Тогда мирным районам тоже доставалось с лихвой, а, вот, на лагеря и базы боевиков хоть бы одну бомбу сбросили! Берегли – их. Зато у чеченцев, против Дудаева воевавших, оружие изымали подчистую.

Чем дальше углублялись в Чечню, тем мягче становились зачистки. Оружие, на которое имелось разрешение, оставляли владельцам (ох, и постреляет оно ещё в спины нам!), а у иных и вовсе прописку лишь проверяли и только…

К Грозному шли быстро, в темпе хорошем, но уже в начале штурма его, как гром среди ясного неба, пришло известие: перемирие! И похолодело всё внутри у Курамшина. Сколько перемирий таких в ту войну было! Только прижмёшь гадину – и приказ: стоять! И закончилось одно из таких перемирий Буденовском. Неужели повторяется всё?.. Нельзя, нельзя сбавлять темп! Нельзя давать врагу продыху! Это ещё генерал Барятинский, с Шамилём воевавший, понял!

Но остановились. Рождество, Рамадан – трогательный повод. А кто-то кровью своей платить за этот повод будет опять.

Замер капитан в ожидании: чем-то кончится? И, вот, 9-го числа пошли опять абреки. Да не группами рассеянными, а колонными целыми! Записали англичане, как весело и открыто длинными двумя колоннами вошли боевики в Аргун… И мальчишек наших убили там. Да ещё записали это, а наши и показали. На всю страну…

И снова пришлось занимать пункты уже прежде занятые и зачищенные. И, как в угаре, мчался Валерий в самые напряжённые районы: не упустить ничего! Самому побывать! Своими глазами увидеть, на чужие не полагаясь, зафиксировать!

Будто бы и не было нас в сёлах этих… Будто бы не только днями зачистили их… Какой-то нескончаемый процесс. Откуда-то оружие появлялось в количествах изумляющих (видать, здесь «по мягкому варианту» зачищали: «предъявите прописку, гражданин! – вот, и расхлёбываем – не расхлебать!)

За освобождение Аргуна (два месяца назад освобождённого!) заплатили четырнадцатью солдатскими жизнями…

С каждым днём всё мрачнее становился Курамшин, всё больше сомнений и подозрений жгло душу калёным железом… А Грозный стоял крепостью нерушимой под огнём российской авиации. А ведь там – и наши же остались! Между двух огней…

В Грозный и на этот раз вошёл Валерий одним из первых. И сразу бросились в глаза огромные надписи на искорёженных бомбёжками домах: «Здесь живут люди!» – вопль тысяч отчаявшихся, замерзавших в тёмных подвалах родных домов. И среди них – и теперь ещё – сколько русских было. Грозный – столица Чечни – русский город, русская крепость…

Выбирались из-под земли люди с землистыми лицами, истощённые, с глазами блуждающими, кормили их при походных кухнях, раненых и больных в полевые госпитали вели, везли… Куда теперь этих людей, в одночасье беженцами ставших?

На руинах одного из домов рылась старуха в изорванном пальто и обмотках на ногах. Дрожащими руками достала чашку, чудом уцелевшую, засмеялась радостно: «Нашла, нашла! Моя, моя!» Сколько же искалеченных судеб оставит эта проклятая война! Кем была эта обезумевшая русская старуха прежде? Что довелось пережить за эти годы в сердце Чечни? Были ли родные у неё, и что с ними стало?

Где-то слышались ещё пулемётные и автоматные очереди. Как притупляет война чувство смерти… Вот, застрекотало вновь, рядом совсем: может, погиб кто-то. И не вздрагиваешь от того. А, впрочем, разве не притупилось это чувство в обществе, смертью и насилием последние годы питаемом, в детях, жестокостью вскормленных? Привыкли к смерти и ужасу. К чужим. До тех пор привыкли, пока этот ужас не постучит к нам. К каждому. В каждую дверь, казалось, такую прочную, на много замков запертую, от всего, что где-то там отгораживающую. Когда постучит, то вдруг выясняется, что ужас этот близок и страшен. Только отчего ж все ждут этого стука? Отчего не желают проснуться прежде?!