Станислав Дробышевский - Палеонтология антрополога. Книга 2. Мезозой

О приматах же речь идёт потому, что адаписорикулиды — наши вполне вероятные предки. Правда, их зубы настолько примитивны, что в принципе могли бы украсить пасть самых разных млекопитающих: опоссумов, насекомоядных, лептиктид, миксодектид, афросорицид, тупай, шерстокрылов, но не плезиадаписовых, а ведь плезиадаписовые — те самые предки-протоприматы. Как же так? Удивительно, но адаписорикулиды похожи на нас не зубами, а конечностями: их плечевые и бедренные кости похожи на кондиляртровые и плезиадаписовые, а таранные и пяточные — плезиадаписовые и шерстокрыльи. В широком смысле адаписорикулиды по костям лапок — архонты Archonta (или Euarchonta), а эта группа объединяет как раз тупай Scandentia, шерстокрылов Dermoptera, плезиадаписовых Plesiadapiformes и приматов Primates. Конечно, это не проясняет загадку, а только запутывает. Адаписорикулиды явно были древесными и насекомо-фруктоядными, то есть как минимум аналогичными первым протоприматам. Возможно, это была своя параллельная линия эволюции, отделившаяся от прочих плацентарных ещё до залямбдолестесов и цимолестесов, что объясняет универсальность признаков. А возможно, что из Индии они попали в Азию и стали там шерстокрылами, а из Европы — в Северную Америку, где превратились в пургаториусов и дальше — в приматов.

Самая важная находка в деле происхождения приматов, конечно, изолированный второй нижний моляр из того же слоя в Монтане, в котором найден скелет трицератопса. Зуб был описан как Purgatorius ceratops и опубликован как древнейший примат, истинный Великий Предок. Конечно, тут же появились сомнения. Критиковалась как датировка зуба (он же найден в русле реки, туда что угодно могло принести водой в позднейшие времена), так и принадлежность (дескать, сохранность недостаточна, а вдруг это какой-нибудь кондиляртр). Что ж, претензии обоснованы (хотя так-то можно предположить, что и трицератопса принесло из палеоцена), неспроста все последующие исследователи, хотя и упоминают про этот зуб, всё же стараются не придавать ему слишком большого значения. Однако уже в самых ранних палеоценовых слоях, отстоящих от границы с мелом буквально на несколько сотен лет, обнаруживаются останки нескольких видов пургаториусов, а несколько позже и других родов. Конечно, мелкие зверушки могут эволюционировать очень быстро, но они никогда не самозарождаются на пустом месте. Обнаружение более достоверных пургаториусов или их прямых предков в позднемеловых слоях — дело времени и упорства палеонтологов, а также искусства геологов и датировщиков.

Зуб пургаториуса, конечно, сильно отличается от зубов современных приматов, но странно было бы ожидать полного сходства при древности 66 миллионов лет. Так, у него высокие острые бугорки, видимо, предназначенные для разгрызания насекомых, но есть и уплощённый участок, который мог быть полезен при жевании фруктов. Конечно, по одному зубу, что бы ни говорил в своё время Ж. Кювье, построить портрет пургаториуса невозможно, но у нас есть более полные останки его родственников из палеоцена. Благодаря им мы знаем, что это был зверёк размером с современного долгопята, то есть с ладонь, жил он на деревьях и умел достаточно бодро прыгать по веткам. Эти свойства — всеядность и древесность — задали все наши особенности, всю нашу человечность. В общем-то, на этом месте можно было бы закончить книгу, так как человек по палеонтологическим меркам фактически возник, но, думается, не все поймут такую концовку, так что стоит всё же сделать пару пояснений (и на всякий случай третью часть книги про кайнозой).

Всеядность гарантировала любопытство и сообразительность. Любое специализированное животное уступает всеядному в поисковом поведении. Одно дело, когда задача, например, всю жизнь ковырять термитники: вчера термитники, сегодня термитники, завтра, через миллион лет… При таком раскладе достаточно раз и навсегда прописать поведение в инстинкте — и успех обеспечен (до тех пор, пока термиты не вымрут или не эволюционируют). Другое дело, если вчера мы ковыряли термитники, сегодня будем собирать плоды, завтра искать птичьи яйца, а потом и вовсе что-то новенькое, доселе неиспробованное. Тут уже надо напрягать мозг, запоминать богатые места и плодоносные сезоны, исхитряться и мудрить, иногда очень быстро принимать решения, если, скажем, фрукт или насекомое незнакомы и нужно определить по косвенным признакам его съедобность или ядовитость. Тут уж в маленьком мозге все возможности никак не пропишешь, познание мира должно быть динамичным и происходить через обучение. У человека это достигло апофеоза: мы должны учиться даже ходить и общаться с себе подобными. Кроме прочего, всеядность придала нам немалый заряд экологического пофигизма: в гораздо более поздние времени благодаря ей приматы смогли спуститься с деревьев в саванну и начать охотиться, а нынче способны лопать такую гадость, от которой воротят нос даже бродячие псы.

Древесность, во‐первых, способствовала всеядности, а во‐вторых, обеспечила все прочие наши особенности. Богатые леса с кучей цветковых растений с разнообразными плодами и листьями, а также множеством насекомых и прочей мелкой живности были отличным полигоном для универсализма. Кроме того, сложное ветвление и плотность крон цветковых, с одной стороны, требовали хитрых способов локомоции, с другой — позволяли легче избегать хищников. Хищники — мелкие динозавры и птицеподобные твари — не оставляли предков в покое. Но тероподы и энанциорнисы лазали по деревьям по старинке, как привыкли ещё в триасе и юре, когда наловчились карабкаться по вертикально-горизонтальным лесенкам голосеменных, раскорячивши в стороны когтистые ручки-цеплялки на подъёме и вспархивая при спуске. В новой хитро-трёхмерной среде подвижные лапки плацентарных с зарождающимся противопоставлением большого пальца и повышенными прыгательными способностями были чрезвычайно актуальны. В дальнейшем это помогло сформироваться прямохождению при спуске на землю, трудовой кисти и орудийной деятельности.

Жизнь на ветвях меняет органы чувств. Обоняние становится менее актуальным: кто знает, откуда ветром принесло этот запах? В осязании преобладание переходит от вибрисс к пальцам: всё же ветки и листья не слишком густы и не прикасаются к мордочке, а ручками всё время приходится что-то щупать. Слух остаётся более или менее прежним. Преимущество же однозначно оказывается за зрением: прыгать на ощупь или на слух долго не получится — деревья высокие, отбор суров. Через некоторое время это неизбежно приводит к бинокулярности (объёмному зрению, когда оба глаза смотрят вперёд, а не в разные стороны), так как необходимо очень точно оценивать расстояние, а также к быстроте соображения, ведь рассчитывать силу и дальность прыжка надо моментально, иначе кончик веточки подогнётся, упадёшь и разобьёшься. Насекомо-фруктоядность с древесностью вместе двигали отбор в сторону восстановления цветного зрения, утерянного за миллионолетия динозаврового ига и ночного образа жизни: полезно уметь распознавать красно-жёлтые пятна в зелёной листве (между прочим, и многие хищники именно такого цвета, не нарочно, а потому, что другие звери-дальтоники всё равно не замечают оранжевого леопарда в изумрудной кроне, а расчленяющий эффект пятнышек и вовсе делает его невидимкой).