Роберт Сапольски - Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки

В мае 2015 г. в Техасе двое вооруженных фанатиков напали на собравшихся во время проведения конкурса на «лучшее» изображение Мухаммеда с призом $10 000. Они успели ранить охранника помещения, где проходил конкурс, но после этого практически сразу были застрелены патрулирующими территорию полицейскими.

Ну и, конечно, самое ужасное – 7 января того же 2015 г. двое рожденных во Франции братьев, сыновей алжирских иммигрантов, устроили резню в редакции Charlie Hebdo , убив 12 человек.

В битве при Геттисберге произошло яростное и кровопролитное сражение между 1-м миннесотским пехотным полком армии Союза и 28-м виргинским пехотным полком армии конфедератов {875}. В отчаянный момент сражения один из виргинских солдат, Джон Эакин, сжимавший в руках знамя полка, получил три пули (и это обычная судьба воинов-знаменосцев, они становятся наиболее предпочтительной мишенью). Смертельно раненный, он передал знамя товарищу, который был тоже немедленно застрелен. Знамя поднял полковник Роберт Аллен, который был также вскоре убит, и оно перешло лейтенанту Джону Ли, получившему вслед за тем серьезное ранение. За знаменем бросился солдат армии Союза, но его немедленно убили стрелки-конфедераты. И наконец, рядовой Маршалл Шерман из 1-го миннесотского захватил знамя вместе с Ли.

В Лос-Анджелесе двое бандитов убили умственно отсталого 19-летнего Тэвина Прайса, потому что у него были ботинки красного цвета – символического цвета враждебной банды. Умирая на глазах у матери, юноша повторял: «Мамочка, пожалуйста, я не хочу умирать, пожалуйста, мама…» {876}

В октябре 1980 г. в тюрьме Мэйз в Северной Ирландии заключенные – члены Ирландской республиканской армии – объявили голодовку, протестуя, помимо прочего, против тюремной одежды, которая уравнивала политических с остальными заключенными. После 53 дней голодовки первый участник акции впал в кому, и тогда британское правительство пошло на уступки. Подобная акция в той же тюрьме прошла годом позже, и тогда десять ирландцев, получивших сроки по политическим обвинениям, уморили себя голодом, продержавшись от 46 до 72 дней.

В 2010 г. на Филиппинах в караоке-клубах убрали из списка песен композицию «My Way» Фрэнка Синатры. И все потому, что из-за этой песни подскакивал уровень насилия, всего произошло около десятка убийств. Некоторые из них были спровоцированы дурным исполнением песни (за это и вправду хочется убить), но большинство правонарушителей, как считается, откликнулись на гордый смысл ее слов. Строчки «I did it my way» («Я поступал по-своему») звучат с определенным апломбом… Они поднимают в душе поющего гордость и чувство превосходства, как будто он не маленький человек, а Личность с большой буквы. Эти чувства скрадывают его неудачи и промахи. Именно поэтому поющий может броситься в драку. Примерно так объяснил убийства владелец школы пения в Маниле репортеру из The New York Times .

Как мы видим, люди способны убить или броситься под пули из-за картинок, знамени, одежды или песни. И это требует объяснения.

Чтобы яснее представить данное явление, мы на протяжении всей книги то и дело обращаемся к сравнению человека с другими животными. Порой общие черты помогают выявить самую существенную основу – дофамин есть дофамин и у человека, и у мыши. А иногда показательной становится именно человеческая специфика использования этой сходной основы: дофамин побуждает мышь нажимать на рычаг в надежде на вкусненькое, а человека – молиться в надежде попасть на небеса.

Но некоторым видам человеческого поведения нет никаких аналогий в животном мире. И одна из важнейших граней человеческой уникальности сводится к простому факту – а именно: что перед вами не лошадь.

Анатомически современный человек сложился около 200 000 лет назад. Однако до становления черт современного поведения потребовалось еще 150 000 лет и даже больше. Об этом свидетельствует появление в археологической летописи составных орудий, орнаментации, ритуальных захоронений и, наконец, захватывающего дух действа – нанесения цветного пигмента на стену пещеры. Поэтому-то перед вами не лошадь [461] {877}. А великолепный рисунок лошади.

Когда Рене Магритт в 1928 г. на своей картине «Вероломство образов» (La trahison des images) под рисунком курительной трубки поместил слова «Ceci n’est pas une pipe» («Это не трубка»), он выразил именно эту зыбкую природу изображений. Историк искусства Роберт Хьюз написал, что в этой картине кроется «зрительная ловушка», установленная сознанием, и что «ощущение прорехи между объектом и его изображением становится одним из источников модернистского беспокойства» {878}.

Магритт пытался увеличить расстояние между объектом и изображением и обыграть эту разницу, чтобы таким способом справиться со смятением модернизма. Но для человека, накладывающего пигмент на стену пещеры Ласко 17 000 лет назад, цель была другой, прямо противоположной – ему нужно были свести к минимуму дистанцию между объектом и образом, нарисовать лошадь как можно более похожей на реальное животное. Мы бы сказали – ухватить сходство. Получить символическую силу лошади.

Наиочевиднейшее человеческое мастерство символизма приходит с использованием языка. Предположим, вы видите нечто страшное и вопите от ужаса: «А-а-а-а-а!!!» Человек поблизости слышит ваш крик и не знает, что случилось: приближается комета, смертник с бомбой или комодский варан. Подавляющая часть коммуникаций у животных основана на подобных внезапных высокоэмоциональных всплесках.

Символический язык дает огромные эволюционные преимущества. Можно это проследить на других видах с зачатками символической деятельности. Если верветка видит хищника, она не просто вопит, она использует вполне конкретную вокализацию, различные «протослова», обозначающие: «Хищник на земле, быстро на дерево!» или «Хищник в небе, быстро под дерево!». Развитие в ходе эволюции когнитивной способности к такому различию выглядит исключительно полезным: эта способность дает направление спасения – бежать прочь от зубов хищника, а не навстречу им.

Язык помогает развести сообщение и его смысл, и, по мере того как наши предки совершенствовали отделение одного от другого, использование языка давало все больше преимуществ {879}. Теперь стало возможным передавать эмоции не только текущего момента, но и из прошлого, и из будущего, а также информацию, не связанную с эмоциями. Мы превратились в непревзойденных специалистов разделять сообщение и его реальный посыл, что, как мы теперь знаем, требует участия лобной коры: она управляет тончайшей сменой выражений лица, телесных движений, голоса – и мы лжем. Этой своей способностью мы усложнили себе жизнь как никто другой, от плесени до шимпанзе, нам теперь всю жизнь приходится решать дилемму заключенного.