Роберт Сапольски - Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки

Каждый родитель знает, насколько бессмысленны очевидно неискренние извинения, они даже могут все испортить. Но глубокое раскаяние – это совсем другое дело. The New Yorker приводит рассказ о Лу Лобелло, американском ветеране иракской войны. Так получилось, что во время обстрела он непредумышленно застрелил трех членов некоей семьи; образы убитых преследовали его, и он потратил девять лет, чтобы найти эту семью и извиниться перед выжившими. Или вспомним историю Хейзел Массери, запечатленной прямо в центре культовой фотографии 1957 г.: белая девочка-подросток истерически орет вслед черной Элизабет Экфорд, когда та входит в числе первых черных детей в школу города Литтл-Рок. Несколько лет спустя Массери связалась с Экфорд, чтобы попросить прощения {976}.

«Помогают» ли извинения? Зависит от обстоятельств. Очень важен предмет извинений, начиная от конкретных действий («Прости, что сломал твою игрушку») и заканчивая глобальными концепциями и узостью взглядов («Простите, что я отказывался видеть в вас людей»). Помимо этого, нужно понимать, чего провинившийся добивается своим раскаянием. А также принимать во внимание личностные характеристики принимающего извинения. Исследования говорят, что: а) жертвы, ориентированные на восстановление работы коллектива, с большей готовностью принимают извинения за сбои в функционировании системы («Я прошу прощения, ведь мы, полицейские, обязаны защищать, а не преступать закон»); б) жертвы, сфокусированные скорее на взаимоотношениях, лучше всего реагируют на извинения с вовлечением эмпатии («Я прошу прощения за боль, которую причинила тебе, забрав сына»); в) жертвы с независимым и самостоятельным характером охотнее принимают извинения, после которых следует предложение компенсации. Немаловажен и «автор» извинения. Вот Билл Клинтон, например, в 1993 г. попросил прощения у американцев японского происхождения за интернирование их во время Второй мировой войны. Он, конечно, объявил это во всеуслышание и приложил некоторую сумму в качестве репарации, но насколько значимы эти извинения в его устах, когда они должны были на самом деле исходить от Рузвельта? {977}

Кстати, проблема репараций действительно чрезвычайно сложна. С одной стороны, они могут служить безусловным доказательством искреннего раскаяния. Такая концепция положена в основу движения за выплату репараций потомкам рабов: экономическое процветание Америки настолько прочно строилось на рабском труде и так часто последующие выгоды от этого процветания не доставались афроамериканцам, что было бы справедливо предложить им компенсацию. Но с другой стороны, деньги, предложенные в качестве извинения, могут восприниматься как оскорбление: только что созданное Государство Израиль отказывалось от немецких репараций до тех пор, пока Германия не сопроводила их адекватным раскаянием [515].

А в конце этого процесса происходит страннейший человеческий феномен – прощение {978}. Для начала нужно хорошо понимать, что простить – не значит забыть. Это было бы невозможно даже с точки зрения нейробиологии. Крыса научается ассоциировать звонок с болью от удара электрическим током и замирает, когда слышит его. Если на следующий день звонок не сопровождается электрошоком, соответствующее поведение «убирается», но след от него остается в памяти, не исчезает окончательно. Поведение будто бы перекрывается новым знанием: «Сегодняшний звонок не означает боли». В качестве доказательства представим себе, что еще через день звонок опять сопровождается ударом током. Если бы изначальный навык стирался совсем, то на установку ассоциации звонок-боль уходило бы столько же времени, сколько и в первый день. Вместо этого происходит быстрый возврат к уже знакомой, но подстроенной к конкретной ситуации связке: «звонок = удар снова ». Если вы кого-то прощаете, это вовсе не означает, что вы забудете его поступок.

Некоторые жертвы утверждают, будто они простили обидчика, не держат на него зла и не станут мстить. Я написал слово «утверждают» безо всякого скептицизма, а просто с целью дать понять, что прощение ощущается субъективно, что об этом можно заявить, но нельзя доказать.

Прощение является одним из основных религиозных императивов. В июне 2015 г. сторонник идеологии превосходства белых Дилан Руф убил девятерых прихожан африканской методистской епископальной церкви Эммануэль в городе Чарльстон. Спустя два дня общественность потряс поступок членов семей погибших: в день вынесения приговора они сообщили в ходе видеоконференции, что прощают убийцу и молятся о спасении его души {979}.

Также прощение может быть связано с глубокой когнитивной переоценкой. Приведем в пример дело Дженнифер Томпсон-Каннино и Рональда Коттона {980}. В 1984 г. Томпсон-Каннино изнасиловал незнакомец. На полицейском опознании она, не колеблясь, идентифицировала Коттона; несмотря на его заявления о невиновности, он был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Когда в последующие годы друзья осторожно спрашивали Дженнифер, может ли она сейчас оставить в прошлом кошмар того события, та неизменно отвечала: «Издеваетесь, да?» Все ее существо пропитали ненависть к Коттону, желание причинить ему ответную боль. А потом случилось вот что. В деле появились новые улики – ДНК, и Коттона освободили после десяти лет тюремного заключения. То преступление совершил другой человек; за следующие изнасилования он попал в ту же тюрьму, в которой отбывал наказание Коттон, и хвастался, что насилие над Томпсон-Каннино сошло ему с рук. Указав на Коттона как на преступника, Дженнифер ошиблась, хотя и убедила судей в его виновности. Чья же теперь наступила очередь ненавидеть и прощать?

Когда они наконец встретились – уже после того, как Коттон вышел из тюрьмы, Томпсон-Каннино спросила: «Если я буду до конца своей жизни ежеминутно, ежечасно и ежедневно просить у вас прощения, сможете ли вы дать его мне?» И Коттон ответил: «Дженнифер, я простил вас много лет назад». Чтобы простить ее, ему потребовалось глубокое переосмысление и переоценка ситуации: «Да, Дженнифер ошибочно опознала меня как насильника, но прощение заняло меньше времени, чем вы думаете. Я понимал, что она – жертва и что это причиняет ей нестерпимые страдания… Мы оба стали жертвами одного человека и одного преступления, так что были в одной лодке». Полное переосмысление ситуации поставило их по одну сторону барьера, и, будучи оба жертвами, они стали Своими. В наши дни они выступают с совместными лекциями о необходимости перестроить судебную систему.

Прощение, по сути, имеет определенное направление: «Я прощаю тебя не для тебя, а для себя». Ненависть выматывает; прощение – или даже просто безразличие – освобождает. Можно процитировать Букера Вашингтона: «Я никому не позволю настолько унизить мою душу, чтобы заставить меня ненавидеть его». Унизить, исковеркать, истерзать. Прощение по крайней мере улучшает здоровье: у тех обиженных людей, которые смогли простить или прошли через процесс терапии прощения (в противоположность терапии признания своего права на гнев), повышаются общие показатели здоровья, улучшается работа сердца, снижаются симптомы депрессии, беспокойства и ПТСР. Из главы 14 мы усвоили, что в проявлении сочувствия в общем-то неизбежно и без труда просматриваются элементы собственного интереса. Что и является смыслом сочувственного прощения {981}.