Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Представляется, что все описанное выше имеет два разнонаправленных социологических эффекта. Первый из них предполагает извлечение преимущества из всех разноплановых возможностей, во многом в соответствии с рекомендациями Дженкса, и взращивание целого ряда симулякров как сферы эскапизма, фантазии и отвлечения от реальности:

Эти миниатюрные эскапистские фантазии презентуют себя повсеместно – на рекламных щитах, на книжных полках, на обложках пластинок, на телеэкранах. Похоже, мы обречены жить в этом, существуя как расколотые личности, чья частная жизнь потревожена обещанием отходных путей в иную реальность ([Cohen, Taylor, 1978]; цит. по: [McHale, 1987, р. 38]).

Думаю, что с этой точки зрения приходится принять утверждение Макхейла, что постмодернистская проза является отражением чего-то – в том же самом смысле, в каком я ранее отмечал, что акцент на эфемерности, коллаже, фрагментации и дисперсии в философской и социальной мысли отражает состояние гибкого накопления.

Не должно удивлять и то, насколько все это соответствует появлению начиная с 1970 года фрагментированной политики разноплановых отдельных и региональных групп интересов. Но именно здесь мы сталкиваемся с противоположной реакцией, суть которой лучше всего обобщить как поиск персональной и коллективной идентичности, поиск безопасных гаваней в меняющемся мире. Идентичность места в этом коллаже накладывающихся друг на друга пространственных образов, которые взрываются в нас, становится важным моментом, поскольку каждый занимает то или иное место индивидуализации (тело, комнату, дом, какое-либо формирующее идентичность сообщество, нацию), и то, как мы индивидуализируем себя, формирует нашу идентичность. Более того, если никто не «знает свое место» в этом меняющемся мире-коллаже, то как может быть разработан и укреплен какой-либо прочный социальный порядок?

Два момента в рамках обозначенной проблемы заслуживают пристального внимания. Первый: способность большинства социальных движений лучше распоряжаться конкретным местом, чем пространством вообще, сильно акцентирует потенциальную взаимосвязь между местом и социальной идентичностью. Это находит отражение в политическом действии. Обороноспособность муниципального социализма, упор на сообщество рабочего класса, локализация борьбы против капитала – все это становится главными характеристиками борьбы рабочего класса в рамках общей модели неравномерного географического развития. Следующие из этого проблемы социалистических или рабочих движений, сталкивающихся с универсализирующим капитализмом, являются общими и для других оппозиционных групп – расовых меньшинств, колонизированных народов, женщин и т. д., – которые относительно способны к организации в конкретном месте, но теряют способность к организации, когда речь заходит о пространстве в целом. Однако в своей приверженности (зачастую вынужденной) ограниченной конкретным местом идентичности подобные оппозиционные движения оказываются частью той самой фрагментации, на которую может опереться мобильный капитализм и гибкое накопление. «Региональные сопротивления», борьба за локальную автономию, привязанная к конкретному месту организация, – все это может быть превосходной основой для политического действия, но эти явления не способны сами по себе вынести груз радикального исторического изменения. «Думай глобально – действуй локально» – таков был революционный лозунг 1960-х годов. Его стоит повторить еще раз.

Утверждению любой ограниченной конкретным местом идентичности приходится в некотором смысле основываться на мотивирующей силе традиции. Но перед вызовом всей нестабильности и эфемерности гибкого накопления сложно сохранять какое-либо ощущение исторической общности. Ирония заключается в том, что упомянутая традиция теперь зачастую сохраняется как таковая путем превращения ее в товар и продажи на рынке. Поиск корней в худшем случае приводит к их производству и маркетингу в виде имиджа, симулякра или пастиша (имитационные сообщества, создаваемые для пробуждения к жизни образов некоего простонародного прошлого, структура традиционных сообществ рабочего класса – все это наследуется городскими джентри). Фотография, документ, вид, репродукция становятся историей именно в силу своего всецелого присутствия в настоящем. Проблема, конечно, в том, что ничто из перечисленного не застраховано от постороннего вмешательства или прямой подделки для сиюминутных целей. В лучшем случае историческая традиция реорганизуется в виде музейной культуры, причем это не обязательно музей высокого модернистского искусства – это может быть и локальная история, локальное производство, музей, показывающий, как когда-то давно те или иные вещи производились, продавались, употреблялись и интегрировались в давно утраченную и зачастую романтизируемую повседневную жизнь (из которого могут быть вычеркнуты все следы социального угнетения). С помощью презентации отчасти иллюзорного прошлого становится возможным обозначить нечто из области локальной идентичности, а возможно, даже извлечь из этого прибыль.

Вторая реакция на интернационализм модернизма предусматривает стремление к качественному конструированию конкретного места и его смыслов. Капиталистическая гегемония над пространством чрезвычайно активно возвращает эстетику места в актуальную повестку. Но этот момент, как мы уже видели, лишь превосходно сцепляется с идеей пространственных дифференциаций как соблазнительной приманки для блуждающего капитала, очень высоко ценящий возможность мобильности. Не лучше ли одно место, чем другое, причем не только для операций с капиталом, но и для жизни, полноценного потребления и ощущения безопасности в меняющемся мире? Конструирование подобных мест, формирование ряда локализованных эстетически образов позволяют создавать некое ограниченное и ограничивающее чувство идентичности посреди коллажа имплозирующих пространственностей.

Внутренняя напряженность этих оппозиций вполне очевидна, но их интеллектуальные и политические последствия сложно оценить. Вот, к примеру, как подходит к обозначенной проблеме Фуко [Foucault, 1984, р. 253], ссылаясь на личный опыт:

Пространство фундаментально для любой формы общественной ( communal ) жизни; пространство фундаментально для любого осуществления власти… Припоминаю, как в 1966 году одна группа архитекторов пригласила меня выполнить исследование пространства – того, что я в то время называл «гетеротопиями», то есть сингулярными объектами, которые обнаруживаются в некоторых данных социальных пространствах и обладают функциями, отличающимися от других или даже противоположными им. Архитекторы работали над этой темой, и под конец исследования взял слово один из участников проекта – психолог сартровского толка, который разбомбил мою аргументацию, утверждая, что пространство – реакционное и капиталистическое, зато история и становление – революционны. Этот абсурдный дискурс в тот момент был не так уж необычен. Это сегодня все бы согнулись от хохота, услышав подобное высказывание, но не тогда.