Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Но в дальнейшем все это придает иное измерение меняющейся роли пространственности в современном обществе. Если капиталисты становятся все более чувствительными к пространственно дифференцированным качествам, из которых состоит глобальная география, то в таком случае люди и силы, распоряжающиеся этим пространством, получают возможность изменять их таким образом, чтобы они были более привлекательны для высокомобильного капитала, а не наоборот. Например, локальные правящие элиты могут реализовывать локальные же стратегии трудового контроля, укрепления трудовых навыков, инфраструктурного обеспечения, налоговой политики, государственного регулирования и т. д., чтобы привлечь инструменты развития на свою территорию. Тем самым посреди нарастающих абстракций пространства делается устойчивый акцент на качествах конкретного места. Активное производство мест с особенными характеристиками становится важной ставкой в пространственной конкуренции между различными местностями, большими городами, регионами и нациями. В таких местах могут процветать корпоративные формы управления, которые сами берут на себя предпринимательские функции по производству благоприятного делового климата и других специфических характеристик. Именно в этом контексте можно лучше понять отмеченное в главе 4 стремление больших городов к формированию узнаваемого имиджа и созданию той атмосферы места и традиции, которая будет действовать в качестве соблазна и для капитала, и для людей «правильного сорта» (то есть богатых и влиятельных). Усиление конкуренции между разными территориями должно вести к производству более разнообразных пространств внутри возрастающей гомогенности международного обмена. Но поскольку эта конкуренция открывает города для систем накопления, все заканчивается производством того, что Кристин Буайе [Boyer, 1988] называет «рекурсивной» и «серийной» монотонностью, «создающей из уже известных моделей или муляжей местá, практически идентичные по своей атмосфере от одного большого города к другому: Саут-Стрит-Сипорт [90] South Street Seaport – исторический район и порт на юге нижнего Ист-Сайда в боро Манхэттен, возникший еще в момент основания города в первой половине XVII века. В 1980-х годах порт был преобразован в туристическую достопримечательность. в Нью-Йорке, Квинси Маркет [91] Quincy Market – исторический рыночный комплекс в центре Бостона, построен в 1824–1826 годах. в Бостоне, Харбор-плейс в Балтиморе».

Таким образом, мы подходим к главному парадоксу: чем менее значимы пространственные барьеры, тем больше чувствительность капитала к вариациям конкретных мест внутри пространства и тем больше стимулы для этих мест отличаться друг от друга, чтобы быть привлекательными для капитала. Результатом этого стало производство фрагментации, нестабильности и эфемерного неравномерного развития в рамках чрезвычайно унифицированного глобального пространства экономики потоков капитала. Исторически характерное для капитализма напряжение между централизацией и децентрализацией теперь функционирует по-новому. Чрезмерная децентрализация и стремительное распространение промышленного производства приходят к тому, что продукция Benetton или Laura Ashley представлена почти в любом построенном по типовому проекту торговом центре развитого капиталистического мира. Очевидно, что новый раунд временно-пространственного сжатия сопряжен с большим равнозначным набором как рисков, так и возможностей для выживания отдельных мест или для разрешения проблемы перенакопления.

География обесценивания посредством деиндустриализации, роста локальной безработицы, фискальной консолидации, списывания локальных активов и т. д. действительно представляет собой печальную картину. Но можно по меньшей мере усмотреть ее логику, заложенную в структуре поиска решения проблемы перенакопления путем движения в сторону гибких и более мобильных систем накопления. Однако и здесь присутствуют априорные соображения для подозрений (а равно и определенные материальные свидетельства, подтверждающие эту гипотезу), что регионы, которым максимально присущи внутреннее смешение пространств и фрагментация, также являются регионами, которые кажутся лучше всего подготовленными к тому, чтобы пережить травмы обесценивания в долгосрочной перспективе. Утверждение, что незначительное обесценивание сейчас лучше, чем масштабное обесценивание в дальнейшей драке за локальное выживание в мире жестко ограниченных благоприятных возможностей для положительного роста, выглядит чем-то большим, чем просто догадкой. Реиндустриализацию и реструктуризацию невозможно осуществить без первоначальных деиндустриализации и обесценивания.

Ни один из этих сдвигов пространственного и временно́го опыта не будет иметь присущего ему смысла или оказывать воздействие без радикального изменения того, каким способом ценность получает выражение в качестве денег. Хотя господство денег имеет долгую историю, они никогда не были четкой или недвусмысленной репрезентацией ценности, а иногда деньги попадают в столь запутанную ситуацию, что сами по себе становятся значительным источником нестабильности и неопределенности. В условиях послевоенного обустройства вопрос о всемирных деньгах был поставлен на довольно стабильную основу. Американский доллар стал медиумом мировой торговли, технически обеспеченным фиксированной конвертируемостью в золото, а политически и экономически – господствующей силой производственного аппарата США. В результате пространство американской производственной системы стало гарантом международной стоимости. Однако, как мы уже видели, одним из признаков краха фордистско-кейнсианской системы был слом Бреттон-Вудского соглашения, то есть конвертируемости американского доллара в золото, и сдвиг к глобальной системе плавающих валютных курсов. Этот крах отчасти произошел из-за смещения размерностей пространства и времени, порожденного накоплением капитала. В условиях растущего накопления увеличение долговой нагрузки (особенно в Соединенных Штатах) и обострение международной конкуренции со стороны подвергшихся перестройке пространств мировой экономики имели много общего с подрывом власти экономики США в статусе исключительного гаранта глобальных денег.

Все это имело множественные последствия. Вопрос о том, как теперь должна выражаться ценность, какую форму она должна принимать и какой смысл должны получать различные доступные нам формы денег, никогда надолго не сходили с авансцены актуальной повестки. Начиная с 1973 года деньги «дематериализовались» в том смысле, что они больше не являли некую формальную или осязаемую связь с драгоценными металлами (хотя последние продолжали играть определенную роль в качестве одной из потенциальных денежных форм среди многих других), а в связи с этим обстоятельством и с другими осязаемыми товарами. Кроме того, деньги не обладают исключительной зависимостью от производственной деятельности в рамках отдельно взятого пространства. Впервые в своей истории мир стал полагаться на нематериальные формы денег, то есть счетных денег, которым дается количественная оценка в некой установленной валюте (долларах, иенах, немецких марках, фунтах стерлингов и т. д.). Обменные курсы различных мировых валют также оказались крайне волатильными. Можно потерять или сделать целые состояния, просто имея подходящую валюту в нужные моменты времени. Вопрос о том, какую валюту я держу, напрямую связан с тем, в развитие какой страны я верю. Это может иметь нечто общее с конкурентным экономическим положением и силой различных национальных систем. Эта сила, учитывая гибкость накопления в пространстве, сама по себе является быстро меняющейся величиной. В результате возникают пространства, которые лежат в основе такого же нестабильного определения ценности, как и сама эта ценность. Эту проблему усугубляет тот способ, каким спекулятивные сдвиги оставляют не у дел актуальные экономические силы и виды деятельности и затем запускают механизм самосбывающихся ожиданий. Отвязка финансовой системы от активного производства и какой-либо материальной монетарной базы ставит под вопрос надежность основного механизма, посредством которого предполагается репрезентация ценности.