Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

трансляторов культуры, а не ее создателей – они работают в сфере высшего образования, в издательствах, журналах, широковещательных СМИ, театрах и музеях, они производят рецепцию серьезных культурных продуктов и влияют на этот процесс. Эта группа сама по себе достаточно велика, чтобы быть рынком для культуры, покупать книги, печатные издания и серьезные музыкальные записи. И эта же группа в качестве писателей, редакторов журналов, режиссеров, музыкантов и т. д. производит популярные материалы для более широкой аудитории массовой культуры.

Вся эта индустрия специализируется на ускорении времени оборачиваемости посредством производства и маркетинга образов. Репутации в этой индустрии создаются и теряются мгновенно, большие деньги недвусмысленно решают всё, а питательная среда интенсивной и зачастую индивидуализированной творческой активности изливается в громадную бочку сериализированной и пригодной для повторного употребления массовой культуры. Эта индустрия выступает организатором причуд и мод и в этом качестве активно производит саму эфемерность, которая всегда была фундаментальной для опыта модерна ( modernity ). Она становится социальным средством производства того ощущения сжимающихся временн ы х горизонтов, за счет которого сама же жадно кормится.

Популярность таких работ, как «Шок будущего» Элвина Тоффлера, заключается именно в том, что в них дана провидческая оценка той скорости, с которой наступившее будущее оказалось обесцененным в настоящем. Из этого также проистекает крах культурных различий между, скажем, «научной» и «научно-популярной» литературой (например, в книгах Томаса Пинчона и Дорис Лессинг), а также слияние развлекательного кино и кино о футуристических вселенных. Шизофреническое измерение постмодерна ( postmodernity ), подчеркиваемое Джеймисоном, можно связать с ускорением времени оборота в производстве, обмене и потреблении, которое производит, так сказать, утрату ощущения будущего – за исключением и за счет ситуации, когда будущее может быть обесценено в настоящем. Волатильность и эфемерность аналогичным образом затрудняют сколько-нибудь устойчивое ощущение длительности. Прошлый опыт сжимается в некое всепоглощающее настоящее. Итало Кальвино [Calvino, 1981, р. 8; Кальвино, 2019, с. 12–13] рассказывает об этом эффекте в процессе написания собственного романа:

Сегодня длинные романы, наверное, лишены смысла. Понятие времени разлетелось в куски. Мы не в состоянии жить или думать иначе, как короткими временными отрезками, каждый из которых удаляется по собственной траектории и молниеносно исчезает. Непрерывность времени можно обрести разве что в романах той эпохи, где время уже не выглядело неподвижным, но еще не взорвалось, эпохи, продлившейся лет сто, не больше.

Бодрийяр, никогда не боявшийся преувеличений, рассматривает Соединенные Штаты как общество, столь приверженное скорости, движению, кинематографическим образам и технологическим решениям, что это создает кризис объяснительной логики [Baudrillard, 1986; Бодрийяр, 2000]. Этот кризис, полагает Бодрийяр, представляет собой «триумф результата над причиной, мгновенности над временем как глубиной, триумф поверхности и чистой объективизации над глубиной желания». Разумеется, именно в такой среде может процветать деконструктивизм. Если посреди этого эфемерного и фрагментированного мира невозможно какое-либо прочное и постоянное суждение, то почему бы не присоединиться к [языковой] игре? Всё что угодно, от написания романа и философствования до опыта труда или строительства дома, должно принять вызов ускоряющегося оборота времени и быстрого списания в утиль традиционных и исторически приобретенных ценностей. В таком случае временный контракт во всем, как отмечает Лиотар, становится клеймом постмодернистской жизни.

Но, как это обычно и случается, прыжок в пучину эфемерности спровоцировал взрыв противоположных настроений и тенденций. Начать хотя бы с того, что для предотвращения шоков будущего мобилизуются всевозможные технические средства. Компании используют субконтракт или прибегают к практикам гибкого найма, чтобы снизить потенциальные издержки от безработицы при будущих рыночных сдвигах. Фьючерсные рынки для любых товаров, от зерна и беконной свинины до валют и государственного долга, в совокупности с «секьюритизацией» всевозможных временных и плавающих долгов служат примером технологий обесценивания будущего в настоящем. Все более широко применяются и всевозможные страховые сделки от будущей волатильности.

Возникают также более глубокие вопросы из области смысла и интерпретации. Чем сильнее эфемерность, тем больше нарастает необходимость отыскивать или производить некие разновидности вечной истины, которые могут в этой эфемерности содержаться. Примеры тому – возрождение религий, значительно усилившееся с конца 1960-х годов, и поиск аутентичности и авторитета в политике (со всеми присущими этому процессу атрибутами национализма и локализма и восхищением харизматичными и «протеичными» личностями с ницшеанской «волей к власти»). Возрождение интереса к базовым институтам (таким как семья и общность) и поиск исторических корней – все это признаки стремления к более надежным гаваням и более долговечным ценностям в меняющемся мире. Юджин Рочберг-Холтон в своем модельном исследовании жителей Северного Чикаго обнаруживает, например, что объектами, представляющими реальные ценности для домохозяйств, были не «денежные трофеи» материалистической культуры, которые выступают в качестве «надежных индикаторов принадлежности человека к социально-экономическому классу, возрасту, гендеру и т. д.», а артефакты, воплощающие «связи с любимыми людьми и семьей, ценные переживания и действия, а также воспоминания о значимых жизненных событиях и людях» [Rochberg-Halton, 1986, р. 173].

Фотографии, отдельные предметы (наподобие фортепиано, часов, стула) и события (воспроизведение записи музыкальных произведений, исполнение песни) становятся средоточием созерцательной памяти и, следовательно, генератором ощущения самости, находящегося вне сенсорной перегрузки потребительской культуры и моды. Дом становится частным музеем, ограждающим от разрушительных воздействий временно-пространственного сжатия. К тому же одновременно с провозглашенной постмодернизмом «смертью автора» и возникновением антиауратического искусства в публичной сфере художественный рынок еще сильнее осознает монопольную власть подписи художника, а также проблему аутентичности и подделки (вне зависимости от того, что работы того же Раушенберга сами по себе являются репродукционным монтажом). Видимо, подобным же образом здания постмодернистских девелоперов, даже столь солидные, как офис AT&T из розового гранита авторства Филипа Джонсона, должны финансироваться на долговой основе, возводиться на базе фиктивного капитала и осознаваться (по меньшей мере снаружи) больше в духе фикции, чем функции.