Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Из этого следуют два общих вывода. Первый: последовательная монетизация отношений в социальной жизни трансформирует качества времени и пространства. Определение «всему свое время и место» неизбежно изменяет и утверждает новую концептуальную рамку для распространения новых видов социальных отношений. Например, средневековый купец, создавая более точное измерение времени «для упорядоченного ведения дел», способствовал «фундаментальному изменению в измерении времени, которое в действительности было изменением самого времени». Отделенные от «природных» ритмов сельской жизни и не отягощенные религиозными смыслами, купцы и мастера, чьими символами стали часы и звон колоколов, призывающий работников к труду, а торговцев – на рынок, создавали новую «хронологическую сеть», в которую угодила повседневная жизнь. Это новое определение времени не осталось бесспорным для религиозной власти, а равно и для рабочих, которых призывали принять новые правила временнóй дисциплины. «Эти возникающие ментальные структуры и их материальное выражение, – заключает Ле Гофф, – были глубоко встроены в механизмы классовой борьбы». По иронии, исследования календаря и измерения времени, которые пропагандировались монашескими орденами, чтобы внедрять религиозную дисциплину, были присвоены нарождающейся буржуазией в качестве средства организации и дисциплины для населения средневековых городов в рамках новой и совершенно светской трудовой дисциплины. «Одинаковые промежутки времени» в большом городе, отмечает Ландес, «провозгласили победу нового культурного и экономического порядка» [Landes, 1983, р. 7].

С тем же успехом картографирование территорий распахнуло возможности для рассмотрения пространства как открытого для присвоения в частных целях. К тому же картографирование оказалось далеко не нейтральным в идеологическом отношении. Например, Ричард Хелджерсон утверждает, что собрание карт британских графств Кристофера Сакстона, опубликованное в 1579 году, не только позволило англичанам впервые осуществить «подлинный визуальный и концептуальный охват земель их королевства», но и усилило ощущение роли индивидуальных и локальных сил в структуре преданности нации, и все это «благодаря идентичности, основанной на династической лояльности» [Helgerson, 1986]. Но поскольку династические власти рассматривали торговлю как источник денежного могущества, необходимого им для реализации своих политических и военных целей (а равно и для удовлетворения своей страсти к потреблению), постольку им приходилось инициировать рациональную репрезентацию пространства и времени, укреплявшую мощь того класса (купцов), который в конечном счете их сместит. Конечно, в долгосрочной перспективе у государственной власти было мало выбора. Издержки пренебрежения картографией – как военные, так и торговые и коммерческие, – были столь громадны, что стимул к составлению точных карт перевешивал любые прочие оговорки. Как отмечает Ландес, в международной борьбе за доступ к богатствам Индии «карты были звонкой монетой, и тайные агенты соперничающих держав платили золотом за хорошие копии хранившихся в строгом секрете португальских падронов » [Landes, 1983, р. 110].

Вторым, причем в некоторых отношениях более сложным последствием было то, что изменения качеств пространства и времени могут проистекать из преследования финансовых целей. Если деньги не имеют смысла вне зависимости от времени и пространства, то в таком случае всегда возможно гнаться за прибылью (или другими формами преимущества), изменяя способы использования и определения пространства и времени. Данный тезис можно наиболее убедительно рассмотреть в контексте стремления к прибыли, имеющего место в рамках стандартной формы обращения капитала. Обмен материальными товарами подразумевает смену локации и пространственное перемещение. Любая сложная система производства предполагает пространственную организацию (даже если речь идет о торговом зале или конторе). Преодоление этих пространственных барьеров требует времени и денег. Поэтому эффективность пространственной организации и пространственных перемещений является важной проблемой для любого капиталиста. Время, необходимое для производства, в совокупности со временем обращения в обмене составляют понятие «времени оборачиваемости капитала», которое также является исключительно важной величиной. Чем быстрее может быть возвращен запущенный в оборот капитал, тем больше будет прибыль. Понятия «эффективной пространственной организации» и «общественно необходимого времени оборачиваемости капитала» являются принципиальными нормативами, по которым оценивается стремление к прибыли – и оба они подвержены изменению.

Прежде всего, примем во внимание время оборачиваемости капитала. Каждому отдельному капиталисту присуще общее желание ускорять время оборачиваемости в сравнении со среднестатистическим и тем самым продвигать общественный тренд к более быстрому среднему времени оборачиваемости. Именно по этой причине капитализм, как мы увидим, характеризовался постоянными усилиями по сокращению времени оборачиваемости, что ускоряло социальные процессы, одновременно уменьшая временны́е горизонты осмысленного принятия решений. Однако на пути этой тенденции стоит большое количество барьеров – в виде негибкости производственных и трудовых навыков, требующих модернизации капитальных фондов, рыночных помех, отложенного потребления, узких мест денежного обращения и т. п. Технические и организационные инновации, направленные на преодоление этих барьеров, – это целая отдельная история, которая включает все что угодно: от конвейерного производства (автомобилей или бройлерных кур) и ускорения физических процессов (ферментации, генной инженерии) до запланированного устаревания в сфере потребления (мобилизация моды и рекламы для ускорения изменений), кредитной системы, электронного банкинга и т. д. Именно в этом контексте приспособляемость и гибкость трудящихся становятся принципиальными для капиталистического развития. Вместо приобретения некоего навыка на всю жизнь рабочие теперь могут рассматривать по меньшей мере один, а то и несколько из многочисленных способов деквалификации или переквалификации в течение жизни. Именно ускоренная деструкция и реконструкция навыков рабочих были, как показано в части II, принципиальной особенностью перехода от фордистских к гибким способам накопления.

Таким образом, общим эффектом капиталистической модернизации оказывается то, что этот процесс в очень большой степени связан с ускорением и акселерацией хода экономических процессов, и следовательно, социальной жизни. Однако эта тенденция не является непрерывной, она отмечена периодическими кризисами, поскольку капитальные инвестиции в машины и оборудование, как и в организационные формы и трудовые навыки, слабо поддаются изменению. Внедрение новых систем либо должно быть отложено до того момента, пока пройдет «естественный» жизненный цикл предприятия и рабочего, либо должно включиться в процесс «созидательного разрушения», основанный на принудительном обесценивании ранее созданных активов, с тем чтобы они уступили место новым. Поскольку последнее подразумевает утрату стоимости даже для капиталистов, против такого развития событий выстраиваются мощные социальные силы. Когда условия накопления сравнительно легки, стимул использовать подобные инновации относительно слаб. Однако в периоды экономических сложностей и усиления конкуренции отдельные капиталисты вынуждены ускорять оборачиваемость своего капитала, и те, кто может лучше остальных интенсифицировать или ускорить производство, маркетинг и т. д., оказываются в лучшем для выживания положении. Поэтому модернизационные процессы, влияющие на время оборачиваемости, не применяются неким единым темпом – они имеют тенденцию к концентрации главным образом в кризисные периоды. В дальнейшем (см. главу 17) я поясню этот тезис в контексте ускорения как ответа на капиталистический кризис начиная с 1972 года.