Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Рассказанные Ницше Сказки просто так потрясающи (в обоих смыслах слова). Они – смесь гениальности и безумия, утонченного и низменного, шокирующе проницательных исторических описаний и необузданной фантазии. Если воображению Дарвина в некоторой степени мешало его наследие – наследие англичанина, выходца из торгового сословия, – то воображение Ницше несло еще более тяжкое бремя его немецкого интеллектуального наследия, но эти биографические факты (каковы бы они ни были) не имели отношения к актуальной значимости мемов, чьему рождению эти двое столь блестяще поспособствовали. Оба сформулировали опасные идеи – если я прав, то это не совпадение, – но если Дарвин был сверхаккуратен в выражениях, то Ницше позволял себе прозу столь высокого накала чувств, что, без сомнения, поделом получил в легион своих приверженцев бесславную свору отвратительных и недалеких нацистов и других подобных фанатиков, которые извратили мемы Ницше так, что в сравнении с этим извращенные версии дарвиновских мемов у Спенсера выглядят почти невинно. В обоих случаях нам следует восполнить ущерб, нанесенный подобными потомками нашим фильтрам мемов, которые склонны отметать мемы на основании виновности по ассоциации. К счастью для нас, ни Дарвин, ни Ницше не были политкорректными.

(Политкорректность в крайних случаях, достойных этого имени, является антитезой практически всем удивительным примерам прогресса мысли. Мы могли бы называть ее эвмемикой, поскольку, подобно радикальной евгенике социал-дарвинистов, она представляет собой попытку навязать дарам природы близорукие и вторичные стандарты безопасности и приемлемости. Сегодня немногие – хотя есть и такие – заклеймили бы всякое генетическое консультирование, всякую политику в области генетики осуждающим титулом евгеники. Этот критический термин следует оставить для хищной и догматической политики. В восемнадцатой главе мы поговорим о том, как можно бы было разумно мониторить мемосферу и что можно было бы сделать для защиты от по-настоящему опасных идей, но, занимаясь этим, следует постоянно помнить о дурном примере евгеники.)

Я думаю, что наиболее важный вклад Ницше в социобиологию – это его неуклонное применение одной из фундаментальных догадок самого Дарвина к сфере культурной эволюции. Социал-дарвинисты и современные социобиологи самым постыдным образом эту догадку проглядели. Их ошибку иногда называют «генетическим заблуждением» 813: она состоит в выведении ныне существующих функций или смысла из предковой функции или смысла. Как писал об этом Дарвин: «Таким образом, в природе практически каждая часть каждого живого организма, вероятно, служила (в несколько иных условиях) для других целей и работала в живом механизме многих древних и несхожих специфических форм» 814. И, как писал об этом Ницше:

…именно причина возникновения какой-либо вещи и ее конечная полезность, ее фактическое применение и включенность в систему целей toto coelo расходятся между собой; что нечто наличествующее, каким-то образом осуществившееся, все снова и снова истолковывается некой превосходящей его силой сообразно новым намерениям, заново конфискуется, переустраивается и переналаживается для нового употребления; что всякое свершение в органическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь, всякое возобладание и господствование есть новая интерпретация, приноровление, при котором прежние «смысл» и «цель» с неизбежностью должны померкнуть либо вовсе исчезнуть 815.

Если отвлечься от характерных для Ницше страстей по возобладанию и господству, перед нами – чистый Дарвин. Или, как мог бы сказать Гулд, все адаптации как в культурной, так и в биологической эволюции являются экзаптациями. Далее Ницше акцентирует внимание еще на одной классической дарвиновской теме:

Сообразно этому «развитие» вещи, навыка, органа менее всего является progressus к некой цели, еще менее логическим и наикратчайшим, достигнутым с минимальной затратой сил progressus , – но последовательностью более или менее укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания, включая и чинимые им всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций 816.

Если учесть, что Ницше, вероятно, никогда не читал Дарвина, его понимание основных направлений развития мысли поразительно, но свою репутацию разумного дарвиниста он подмочил, на той же самой странице поддавшись стремлению найти небесный крюк и заявив, что «в корне противится господствующему нынче инстинкту и вкусу дня, который охотнее ужился бы еще с абсолютной случайностью и даже с механистической бессмысленностью всего происходящего, нежели с теорией воли к власти , разыгрывающейся во всем происходящем». Идея воли к власти является одним из наиболее причудливых воплощений жажды отыскать небесный крюк и, к счастью, лишь немногим она сегодня представляется привлекательной. Но, если мы оставим это в стороне, то главная идея ницшеанской генеалогии морали состоит в том, что нам следует всячески остерегаться, как бы не «вчитать» в историю, экстраполируемую нами из природы, какие-либо упрощенческие выводы относительно ценностей:

Вопрос: чего стоит та или иная скрижаль благ и мораль? – требует постановки в самых различных перспективах; главным образом не удается достаточно тонко разобрать: « для чего стоит?» Скажем, нечто такое, что имеет явную ценность с точки зрения возможных шансов на долговечность какой-либо расы (или с точки зрения роста ее приспособляемости к определенному климату, или же сохранения наибольшего числа), вовсе не обладает тою же ценностью, когда речь идет о формировании более сильного типа. Благополучие большинства и благополучие меньшинства суть противоположные точки зрения ценности: считать первую саму по себе более высококачественной – это мы предоставим наивности английских биологов… 817

Очевидно, что в наивном представлении о ценностях Ницше обвиняет не Дарвина, а Спенсера. И Спенсер, и Рэ полагали, что видят прямой и простой путь к альтруизму 818. Критика Ницше в адрес таких идей в духе доктора Панглосса очевидным образом предшествует критике Джорджем Вильямсом наивного группового отбора, также напоминающего о Панглоссе (см. одиннадцатую главу). Если воспользоваться введенными нами терминами, то Спенсер был неописуемо алчным редукционистом, пытавшимся за один шаг вывести «дóлжно» из «есть». Но разве это не свидетельствует о том, что у социобиологии есть более фундаментальная проблема? Разве философы не доказали, что никогда , сколько бы шагов для этого вы ни делали, невозможно вывести «дóлжно» из «есть»? Кое-кто настаивает, что сколь бы изощренной ни стала социобиология, к скольким бы подъемным кранам она ни прибегала, она никогда не сможет преодолеть пропасть между «сущим» эмпирического научного факта и «дóлжным» этики! (Об этом заявляют со впечатляющей страстью.) Теперь нам нужно исследовать этот аргумент.