Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Ничто достаточно сложное, чтобы возбудить подлинный интерес, не может обладать сущностью 274. Дарвин распознал в этом антиэссенциалистском тезисе подлинно революционное эпистемологическое или метафизическое дополнение к своей науке; не стоит удивляться, что людям так нелегко его проглотить. С тех самых пор, как Сократ научил Платона (и всех нас) правилам игры в поиск необходимых и достаточных оснований, «определение терминов» представляется подобающим подготовительным этапом ко всякому серьезному исследованию, и это отправляет нас в бесконечное странствие в поисках сущностей 275. Мы хотим установить границы; нам часто нужно устанавливать границы – именно так мы можем своевременно положить конец бесплодным изысканиям (или вовсе их избежать). Наши системы восприятия информации даже генетически запрограммированы на то, чтобы распределять отдельные объекты, претендующие на то, чтобы быть нами воспринятыми, по тем или иным категориям 276, – удачное решение, но не вынужденный ход. Дарвин показывает, что эволюции безразлично то, что важно для нас; в реальном мире могут прекрасно существовать возникающие со временем фактические различия, между которыми зияют обширные пустоты.

Сейчас мы лишь бегло взглянули на особо важный пример этой характерно дарвиновской объяснительной программы, и нужно задержаться, чтобы закрепить эффект. Рассматривая процесс сквозь призму молекулярной биологии, мы станем свидетелями появления способности к действиям у первых макромолекул, достаточно сложных, чтобы «нечто делать». Это – не полноценная способность к действиям, не подлинно интенциональное поведение с очевидными причинами, обдуманное, взвешенное, основанное на сознательно принятом решении; однако это – единственная почва, в которой могут прорасти семена интенционального действия. В обнаруживаемой нами на этом уровне квазиспособности к действию есть нечто чуждое и отталкивающее – вся эта целенаправленная возня и суматоха – а дома-то никого и нет ! Молекулярные механизмы выделывают свои поразительные – и, очевидно, превосходно задуманные, – трюки, и столь же очевидно, что они понятия не имеют о том, что делают. Рассмотрим описание деятельности РНК-содержащего фага, реплицирующегося вируса:

Прежде всего вирус нуждается в материале, в который он мог бы упаковать, и тем самым сохранить, свою генетическую информацию. Во-вторых, нужен способ ввести свою информацию в клетки «хозяина». В-третьих, потребен механизм воспроизведения именно информации вируса в условиях значительного преобладания РНК клеток «хозяина». Наконец, приходится позаботиться о распространении своей информации – процессе, обычно приводящем к разрушению хозяйской клетки… Вирус даже понуждает клетку к репликации; его вклад ограничивается единственным фактором белка, специально приспособленным к РНК вируса. Этот энзим активизируется лишь после демонстрации «пароля» РНК вируса: тогда он весьма эффективно воспроизводит эту РНК, игнорируя при этом гораздо более значительное количество молекул РНК клеток «хозяина». Следовательно, вскоре клетка оказывается переполнена РНК вируса, упакованной в белок оболочки вируса (который также синтезируется в больших количествах). В конце концов клетка взрывается, и на свободе оказывается множество новых частиц вируса. Все это – автоматически осуществляемая программа, воспроизводящаяся каждый раз в мельчайших подробностях 277.

Нравится вам это или нет, в подобных явлениях – самая суть убедительности дарвиновской идеи. Безличная, нерассуждающая, действующая автоматически и лишенная сознания крошечная деталь молекулярного механизма – базовый элемент любой способности к действиям, а потому и смысла, и сознания, и Вселенной.

С самого начала тот, кто нечто делает , рискует поступить неверно , совершить ошибку. Наш лозунг мог бы звучать так: не ошибается тот, кто не действует. Первая из когда-либо совершенных ошибок была «опечаткой», допущенной при копировании погрешностью, позднее открывшей возможность для создания новой микросреды (или адаптивного ландшафта) с новыми критериями, позволяющими отличить правильное от неправильного, хорошее от дурного. Такая «опечатка» названа здесь ошибкой лишь потому, что есть связанные с ней риски: в худшем случае – прерывание линии воспроизводства или снижение способности к репликации. Все это – материальные последствия, различия, существующие вне зависимости от того, наблюдаем ли мы за ними и размышляем ли о них; однако они все меняют. До этого момента не было возможности совершить ошибку. Что бы ни происходило, нельзя было сказать, что то, что происходит, правильно либо неправильно. До этого момента не было надежного, обладающего предсказательной силой способа занять позицию, с которой можно было бы указать на ошибки, а после любая ошибка, совершенная кем-либо или чем-либо, зависит от этого изначального процесса совершения ошибки. В действительности присутствует существенное давление отбора, побуждающее к максимально возможной точности процесса копирования генов и к минимизации вероятности ошибки. К счастью, абсолютное совершенство здесь невозможно – ведь будь оно достижимо, эволюция бы застопорилась. Это – Первородный грех в приемлемом с точки зрения науки обличье. Подобно своей библейской версии, он должен объяснять нечто: возникновение нового уровня явлений с особыми характеристиками (в одном случае умников, в другом – грешников). В отличие от библейской версии, это объяснение имеет смысл – оно не выдает себя за мистическую истину, которую надо принять на веру, а его следствия поддаются проверке.

Заметьте, что первым результатом занятия позиции, с которой можно указать на ошибку, является прояснение понятия вида. При рассмотрении всех существующих текстов геномов, получившихся в ходе постоянного копирования, копирования и копирования (со случайными мутациями), мы не найдем ничего, что по сути своей было бы для чего-либо образцом. То есть, хотя мы и можем указать на мутацию, просто сравнив последовательность, существовавшую до определенного момента, с той, которая появилась после него, не существует способа сказать, которую из неисправленных опечаток более продуктивно было бы рассматривать как редакторскую правку 278. К большинству мутаций инженер отнесся бы с безразличием: различия, к которым они приводят, не оказывают существенного влияния на жизнеспособность организмов; но по мере того как отбор взимает свою дань, более удачные версии начинают группироваться. Лишь в сопоставлении с «диким типом» (по сути дела, гравитационным центром такой группировки) можно назвать конкретный вариант ошибочным, и даже в этом случае остается вероятность – на практике небольшая, но в принципе встречающаяся повсеместно, – что то, что с точки зрения одного дикого типа выглядит ошибкой, с позиции другого типа, находящегося в состоянии становления, окажется блестящим усовершенствованием. И по мере того как складывается новый дикий тип – средоточие группы или вершина адаптивного ландшафта, – давление отбора, приводящее к исправлению ошибок, может сместиться в любую соседнюю область Пространства Замысла. Как только конкретная семья сходных текстов больше не подвергается «исправлению» в соответствии с размывающейся или устаревшей нормой, ей можно двигаться в сторону притягательной области резервуара нормы новой 279. Таким образом, репродуктивная изоляция одновременно оказывается и причиной, и результатом такого устройства пространства фенотипов. Всякий раз, когда существуют соперничающие режимы исправления ошибок, один из них окажется победителем, а потому перешеек между соперниками, скорее всего, будет размываться и между населенными зонами Пространства Замысла возникнут пустоты. И потому нормы экспрессии гена являются фундаментом видообразования, подобно тому как нормы произношения и словоупотребления способствуют формированию языковых сообществ (важный с теоретической точки зрения тезис, сформулированный Куайном в работе 1960 года в ходе обсуждения понятия ошибки и возникновения языковых норм).