Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Пытаясь придать некоторый порядок этой повседневной, повсеместной, многовековой игре личностей, некоторые из которых более выразительны, некоторые менее, но все стремятся извлечь все что могут из возможностей, открываемых перед ними их религиозными установками, ученые и опять же, хотя и менее осознанно, сами эти личности попытались выявить некоторые линии культурного разлома 103, позволяющие в какой-то мере классифицировать вещи ad hoc , – городское против сельского, образованное против простонародного, наследственное против харизматичного (большинство этих противопоставлений известны как минимум со времен Ибн Хальдуна). Когда сталкиваешься в любой конкретный момент и в любом конкретном месте с определенной констелляцией знакомых типов, которые не организованы в иерархические структуры, не распределены по идеологическим лагерям и не являются ни религиозным истеблишментом, ни familles d’esprit 104, возникает необходимость понять, как ислам исламских персонажей участвует в общем сумбуре общественной жизни.

Этот общий сумбур, который я уже описывал выше, заключается в умножении и распаде изменчивых альянсов, основанных на скрепляемой рукопожатиями лояльности, то есть представляет собой радикально светский, прагматический, трезвый процесс, не связанный с потусторонними интересами. Религиозные деятели, как участники этого процесса, добавляют к нему – или, точнее, вкладывают в него – жесткий, упорный, даже агрессивный моральный посыл, принцип, выходящий за пределы стратегических решений. В этом во многом мирском обществе не происходит – и, насколько я могу судить, никогда не происходило – ничего важного, на что бы не оказывали давление мусульманские убеждения, просто потому, что в нем не происходит и никогда не происходило ничего важного без участия улемов, шейхов, шарифов, марабутов и т.п., задача которых – следить за тем, чтобы это давление, как они его по-своему понимают, не ослабевало.

Такую морализацию социальной борьбы вследствие участия в ней религиозных личностей, обладающих тем или иным представлением о том, что значит для страны, общины, индивида или государства быть поистине мумин («верным», «верующим», «правоверным», «благочестивым»), можно наблюдать в любые переломные моменты и в любых ситуациях. Конфигурация взглядов на то, что делает человека подлинным мусульманином, безусловно, меняется и будет продолжать меняться. Насаждение этих взглядов посредством поступков и сделок мужчин, страстно борющихся за место, является, как и кумовство, гораздо более устойчивой практикой.

В переходном (как представляется сегодня 105) шестнадцатом веке, когда Марокко начало обретать свой современный облик, конкуренция между разнообразными антагонистическими религиозными деятелями настолько очевидна, что, судя по всему, движет всем обществом. Появление сельских экстатических фигур, выступающих в роли социальных пророков; умножение и усиление борьбы, особенно в городах, между шейхами братств; подтверждение родословной, восходящей к Мухаммеду, как основополагающий принцип монархической власти; появление буквально из ниоткуда мужчин, называющих себя «махди» или «имам» (то есть направляемых Богом «возродителей» и «очистителей», мессий в мусульманском стиле); и реактивное противодействие подобным вспышкам со стороны ученых и правоведов, «друзей шариата», сторонников превосходства текстуальной ортодоксальности – все это сформировало особый моральный ландшафт, раздробленную структуру непреклонных мнений, в рамках которой складывалось Марокко Алавитов, протектората и наших дней.

Как и в случае с Индонезией – и по тем же причинам: падение шаха, усиление военных, – сейчас проводится много научных исследований, как внутренних, так и зарубежных, в которых этот процесс подвергается пересмотру. Устоявшиеся идеи – влияние христианского вторжения на зарождение марокканского национализма; политический разрыв между оседлыми равнинами, подчиняющимися правительству, и племенными горами, сопротивляющимися ему; роль короля как квазикалифа; квиетистско-реакционная роль братств – все это снова оказывается предметом ожесточенных споров, как и общий вклад мусульманской веры в марокканскую историю. Но каков бы ни был итог этих споров (которые тоже принимают «индигенистское» направление) или оценка силы ислама (сейчас никто не считает его поверхностным или второстепенным), религия персонажей, как и политика личной лояльности, остается непоколебимой.

Подозреваю, каждый полевой антрополог – в том числе, разумеется, и я, который сталкивался с этим столько раз, что начал считать это характерной чертой всего нашего предприятия, – сталкивается с тем, что в ходе исследования ты натыкаешься на людей, которые словно ждали там, в каком-нибудь неожиданном месте, пока им не встретится кто-то вроде тебя – с горящими глазами, ничего не знающий, учтивый, доверчивый, – чтобы получить возможность не просто ответить на твои вопросы, но и подсказать тебе, какие вопросы стоит задавать: людей, имеющих историю, которую нужно рассказать, взгляд, который нужно изложить, образ, который нужно передать, теорию, которую нужно отстоять, по поводу того, что они, их город или деревня, их страна, их религия, их система родства, их язык, их прошлое, их способ выращивания риса, или заключения сделок, или изготовления тканей, их музыка, их пол, их политика, их внутренняя жизнь «реально», «подлинно», «по-настоящему» – на самом деле – собой представляют. « Сампеян, кула нгомонги », – говорят яванцы – «Ты, я говорю с тобой» (глагол каузативный, не суазивный 106, со значением воздействия 107); « суф! нкюль-лек », говорят марокканцы – «Слушай! Я говорю тебе» (наклонение императивное, почти кораническое).

Антропологи по-разному реагируют на таких людей, и один и тот же антрополог по-разному реагирует на них в разное время. Иногда кажется, что они из тех, кто хватает за лацканы, и поэтому очень важно их избежать, чтобы, как мы любим говорить, увидеть все своими глазами. Иногда они кажутся чем-то вроде природных залежей сырых знаний, на которые нам посчастливилось наткнуться: великих антропологов делают великие информанты. Но каковы бы ни были реакции и как бы они ни колебались, спустя некоторое время становится понятно – или, по крайней мере, стало понятно мне, постфактум, в том двойном значении, которое я столь бесстыдно эксплуатирую здесь, – что «Ты, я говорю с тобой» и «Слушай! Я говорю тебе» – это твоя собственная позиция. У меня тоже есть истории, которые нужно рассказать, взгляды, которые нужно изложить, образы, которые нужно передать, теории, которые нужно отстоять, и я готов представить их любому, кто согласится сесть и послушать. Описать культуру или, как я здесь, избранные ее фрагменты, целенаправленно упорядоченные и подогнанные, не значит выделить какой-либо странный объект, узел в гиперпространстве. Описать культуру – значит попытаться побудить кого-то где-то взглянуть на определенные вещи, как меня побудили взглянуть на них поездки, книги, наблюдения и разговоры: проявить интерес.