Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

В Пор-Лиотэ он встретил жену американского лейтенанта, служившего на флоте, в которую влюбился. Французам связь не понравилась (на самом деле им не нравилась его посредническая деятельность, ослаблявшая их политические позиции, поэтому они хотели положить ей конец), и они убедили американцев отправить лейтенанта и его жену домой. Но это не сработало, как не сработало позже – его собственное сравнение – изгнание короля. Женщина бросила мужа (он был у нее пятым или около того, поэтому все было не так уж сложно) и вернулась к Хасану, и хотя у него, как и у его деда, уже были жена и дети, он, в отличие от деда, взял ее в качестве еще одной жены.

К несчастью, она оказалась запойной алкоголичкой, склонной, как сказал он, перейдя на более чувствительный к гендеру французский, к crises . Но он был ослеплен любовью к ней. Несмотря на то что она била его по лицу, угрожала убить и исчезала с другими мужчинами на несколько дней, он оставался с ней. Однако, в конце концов она переполнила чашу его терпения, когда однажды вечером демонстративно покинула их гостиницу в Фесе с одним евреем и столь же демонстративно вернулась с ним туда на следующее утро. Он сказал ей, что может стерпеть все, кроме оскорбления его чести шарифа, и выгнал ее. Вскоре за ней из Соединенных Штатов приехал, как он его назвал, «опекун» – думаю, какой-то родственник. Длительная межкультурная и межрелигиозная юридическая тяжба сопровождалась грандиозным скандалом. Но развод был наконец оформлен, и она вернулась – куда же еще? – в Бостон. Когда Марокко получило независимость, она написала ему, умоляя принять обратно. Но хотя он все еще любил и всегда будет любить ее, он отказался, сказав, что многоженство отныне в Марокко невозможно. (То есть невозможно по социальным причинам. Юридически оно, конечно, было и остается возможным.) Тогда она предложила вернуться в качестве его любовницы. Он сказал: нет, в наше время людям моего положения подобное больше непозволительно. Сейчас она более или менее скатилась на дно. Последнее, что он слышал, – что она находится то ли в сумасшедшем, то ли в публичном доме. Он не уверен, где именно и в чем, на самом деле, разница между тем и другим.

Эта культурная эхо-камера, где vieux Maroc 119(испанский, французский, английский и en passant 120американский империализмы, борьба за независимость, национализм) и jeune Maroc 121(социальный и сексуальный космополитизм, религиозная и политическая закрытость, мужской нарциссизм ближневосточного стиля, женский авантюризм евро-американского стиля) собираются в историю со слабым сюжетом и еще более слабой моралью, оставляет – по крайней мере у меня – чувство, что мне рассказали очень много чрезвычайно важного, но без всякой уверенности в том, о чем идет речь и почему это нужно сейчас рассказывать мне – случайно заглянувшему автомобилисту, непонятно зачем оказавшемуся здесь. Прошлое и настоящее. Восток и Запад. Я и Другой. Желание и Господство. По выражению Гофмансталя, как много мы говорим, говоря «вечер» 122.

Теперь я поменяю место – на Суматру, вернусь назад во времени – в 1958 год и усилю драму – до гражданской войны. Моя жена и я – она отчаянно больна (какое-то время мы думаем, что смертельно) инфекционным гепатитом, я, лишь чуть менее отчаянно, болею малярией, дизентерией и любопытным случаем ятрогенной близорукости, вызванной неправильно назначенными лекарствами, – находимся в Паданге, крошечном, плохо защищенном морском порту на ненадежном западном побережье острова. Мы приехали туда, полагая, что сравнение очень мусульманского региона (минангкабау, с метрополией в Паданге) и очень христианского региона (минахасцы в северной части Сулавеси, куда мы намерены отправиться дальше) с индуистским Бали (где мы только что были) углубит наше понимание сложно устроенной индонезийской религиозной жизни.

Думаю, это было осуществимо, но мы прибыли в неподходящий момент. На следующий день после нашего приезда наконец вспыхивает регионалистское восстание 123, которое назревало в течение примерно года 124, но все считали, – как обычно люди считают по поводу всего, что неизбежно, – что оно на самом деле никогда не случится («Они, как всегда, что-нибудь придумают»). Хуже того, Паданг – штаб-квартира повстанцев. Повстанческое правительство располагается в нашей гостинице, его военное командование – немного дальше по улице. За пределами гавани выстраиваются, словно океанские часовые, военные корабли центрального правительства. Сукарно находится в Токио, где, больной и ведущий бурную жизнь, он теперь проводит много времени, и пока страна ждет его возвращения, в урагане наступает пауза. Ожидается, что он заключит сделку, скрыв ее за туманными словами, и боевых действий не будет. (Кажется, повстанцы хотят лишь перестановок в кабинете, которые он раньше делал бог знает сколько раз.) Он возвращается вечером и произносит, практически только сойдя с самолета, необыкновенную речь, которая ставит крест на этой идее. Я слушаю его вместе с примерно десятком пламенных молодых минангкабау, столпившихся вокруг радиоприемника. (Они пришли ко мне с транспарантом, на котором было написано по-английски: «Вверх и вниз с Хусейном» 125(это глава армии мятежников). Вмешиваясь в индонезийскую политику, я говорю им, что грамматически это не совсем правильно.) Сукарно уверен, красноречив, прямолинеен и прежде всего решителен: он предает их анафеме, объявляет блокаду, угрожает вторжением. Кажется, что минангкабау становится плохо, они осознают реальность. На следующее утро военные корабли начинают останавливать иностранные суда, пытающиеся войти в порт, и не позволяют выйти тем, которые уже там находятся; вокруг отеля и вдоль набережной появляются мешки с песком, охраняемые пулеметчиками и артиллерией, и пару раз звучит сигнал воздушной тревоги. Мы, кажется, попались.

Следующие два месяца – это приключенческий фильм с дрянным сюжетом: бегство в горный город, когда ситуация в Паданге становится более угрожающей; когда город начинает бомбить центральное правительство, бегство оттуда через обширный тропический лес Центральной Суматры… дороги под обстрелом, бредущие беженцы, разбомбленные мосты через реки… в контролируемый повстанцами лагерь нефтедобытчиков на восточном побережье, где моя жена, все еще слишком слабая, чтобы ходить, может получить надлежащую медицинскую помощь; захват лагеря парашютистами центрального правительства, беззвучно падающими с утреннего неба, – подробности этого фильма можно оставить в стороне. Что странно (и казалось странным тогда), так это то, насколько этот вроде бы глубоко индонезийский опыт каждый миг сопровождался рассеянным присутствием Соединенных Штатов Америки. Сколько ни удаляйся от определенных вещей, очевидно, они – как долги, преграды, неудачи или детство – всегда тебя преследуют.