Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Вернемся еще раз назад во времени – в лето 1971 года и снова перенесемся в пространстве – на северо-северо-западную оконечность Суматры, в место под названием Ачех 132. Этот, по общему мнению, наиболее исламский регион Индонезии («веранда Мекки»), а также самый неприступный, втянувший голландцев в наиболее длительную и ожесточенную колониальную войну с 1873 по 1903 год, восставший против новой Республики в 1950-х годах (отчасти по этническим, отчасти по религиозным причинам) и остававшийся вплоть до 1990-х местом насильственного сопротивления государственной власти, спорадического и немотивированного, представляет собой общество, в котором нелегко сориентироваться чужаку – белому, с Запада и (поэтому) несомненно христианину.

Я приехал туда в особой роли, новой для меня, в которой я с тех пор больше не выступал: в качестве технического консультанта, нанятого богатым американским благотворительным фондом, – если не самым богатым, то, безусловно, самым активным и самым известным, – чтобы посоветовать им, каким образом, в каком объеме и на кого потратить деньги. Фонд Форда, имевший местное отделение в Джакарте, хотел повысить уровень индонезийских социальных исследований (то есть исследований, проводимых индонезийцами, в Индонезии и посвященных индонезийским проблемам, вместо того чтобы привозить людей на учебу в Соединенные Штаты, что оказалось крайне дорогим и не очень успешным проектом), и меня отправили в поездку по стране, чтобы посмотреть, что можно сделать. В течение нескольких месяцев я посетил около десятка университетов различной степени серьезности и реальности на Суматре, Яве, Бали и Сулавеси, после чего вернулся в Вермонт и написал отчет, в котором рекомендовал создать ряд небольших распределенных региональных исследовательских станций для практической подготовки полевых исследователей 133. К моему удивлению – поскольку эта идея шла вразрез с интересами бюрократизированной, предпочитающей большие проекты Индонезии, – рекомендацию одобрили и реализовали, и станции оказались крайне успешными.

Когда ты ездишь не как ученый-этнограф, собирающий обычаи, а как иностранный эксперт, раздающий деньги, это сильно меняет твое отношение к людям, их отношение к тебе и твое отношение к себе. Особенно заметно это стало в Ачехе, который, в отличие от Явы, Бали и даже Сулавеси, не посещали потенциальные благотворители из промышленных районов, поскольку он имел репутацию воинственного, фанатичного, отсталого и ксенофобского места. Это была встреча невинностей. Я не знал, что мне делать; ачехцы не знали, что делать со мной. И никто из нас не знал, насколько вообще стоит импортировать сюда идеи из Гарварда или Чикаго.

Когда не знаешь, что делать, разумеется, делаешь все. Я волей-неволей погрузился в активное общение. Мне показали искусственную гору из побеленного бетона, построенную в семнадцатом веке султаном, чтобы его жена родом из теперешнего южного Вьетнама не скучала по горам своей родины. Меня отвезли на огромное кладбище, где похоронены голландцы, убитые во время войны, в том числе генералы. Я присутствовал на тщательно спланированной свадьбе, где конфликтующие образы – укрытые платками головы и юбки с разрезом, распеваемые молитвы и популярная музыка, мусульманские судьи и иностранные гости – заряжали воздух неимоверным напряжением. Я прочитал лекцию на экономическом факультете о развитии сельского хозяйства и еще одну на юридическом факультете об обычном праве; один крайне ревностный австралиец – на самом деле тасманиец, – принявший ислам (он считал ачехцев распущенными), показал мне ряд новых финансируемых правительством школ для обучения финансируемому правительством исламу; я осмотрел новую кондиционированную библиотеку, которую построила для университета государственная нефтяная монополия, вскоре обанкротившаяся в ходе самого громкого скандала в Индонезии; и совершил поездку с современно мыслящим и деморализованным губернатором провинции в традиционную деревню, где он родился и куда собирался вернуться после ухода на пенсию. Я присутствовал на заседании региональной комиссии по развитию – собрании технократов из Джакарты, прошедших обучение за рубежом, – которая составляла пятилетний план; осмотрел гигантскую мечеть в ближневосточном стиле, которую строило в столице центральное правительство; посетил кокосовую плантацию на побережье; для меня провели конспиративную экскурсию по убежищу контрабандистов, спрятанному на краю острова, и я присутствовал на официальном обеде в честь моего отъезда, полном тостов и признаний в дружбе, в отреставрированном дворце султана.

И все это в течение недели. Скорость выматывала. Это было гораздо утомительнее, чем – как обычно делается в полевой антропологии – день за днем, шаг вперед, шаг назад, пытаться сблизиться с горсткой людей, у которых нет особой причины сближаться с тобой. Я тратил остававшуюся энергию, чтобы сбежать хотя бы на несколько часов в повседневный мир, где ачехцы были друг для друга моральной реальностью и который, как я знал и видел, заполнял улицы и поля, когда я шел мимо на очередную встречу с официальными рукопожатиями.

Орудием бегства был мой широко известный, поскольку я довольно много писал на эту тему 134, интерес к традиционным религиозным школам-интернатам в Индонезии, называемым песантренами . В этих школах учатся, как правило, юноши от подросткового до тридцатилетнего возраста, которые живут в комплексе простых общежитий – на самом деле попросту навесов – вокруг мечети, тоже простой, где они по нескольку часов каждый день изучают различные религиозные тексты – Коран, хадисы, религиозные трактаты – под общим руководством учителя (обычно это человек, совершивший паломничество в Мекку), отвечающего за мечеть. Студенты приходят и уходят более или менее когда пожелают, добывают и готовят себе еду, работают неполный рабочий день, чтобы содержать себя, и в конечном итоге возвращаются в свои деревни, иногда открывая там свои собственные песантрены . В последние годы было предпринято немало попыток «модернизировать», упорядочить и более тесно интегрировать эту модель с государственной системой формального школьного образования. Но она по-прежнему сильна, особенно в Ачехе, где она служит ядром глубинного ислама, основным местом производства веры.

Моя настойчивая просьба, порой сильно напоминавшая угрозу (не будет песантренов – не будет денег), позволить мне посетить некоторые из этих школ, наконец, уже к концу моего пребывания, была выполнена и мне разрешили на целый день отправиться во внутренние районы с молодым очень набожным студентом-теологом, с которым я познакомился на рынке. Я добрался до трех школ. К первой была официально присоединена государственная школа. (Один мальчик сказал мне: «Мы ходим в школу, чтобы нас не обманывали; мы учимся в песантрене , чтобы не обманывали мы».) Вторая была зачаточной – несколько крестьян слонялись вокруг мечети. Но третья была что надо: двести учеников в возрасте от двенадцати до сорока семи лет со всего Ачеха; дифференцированная и продуманная учебная программа, доходящая до высших уровней религиозной учености – фикх, тафсир, усуль, тасаввуф 135; полноценное интенсивное обучение; большая и красивая мечеть в стиле ачехского павильона; и учитель, известный (как и его дед и прадед до этого) знаток текстов и адепт суфизма, а также лидер движения, созданного с целью противодействия вторжению западных педагогических идей (или чего угодно западного) в устойчивый и самостоятельный мир песантрена .