Игорь Грабарь - Репин

В искусстве Репина середины 80-х годов ясно видна борьба двух начал, определяющих его художественные замыслы и налагающих печать на его творческую волю. То его тянет в сторону чисто живописную — ему ли, чистокровному живописцу, отказывать себе в этой радости? — то он готов закрыть глаза на все искушения техники и профессии, чтобы отдаться только сурово-объективной передаче природы. Прочь все, что не радует глаз, все, что не живопись, не цвет, не художество, в его самом драгоценном смысле! В эти минуты он пишет портреты-этюды, «почти пейзажи», какими они казались Третьякову. В эти минуты он обожает Тициана, Веласкеса, Гальса и Рембрандта, но только произведения их «последних манер», безудержно дерзкие и размашистые, близкие по духу самому Эдуарду Манэ.

Лучшим определением этой полосы его искусства служат его слова в частном письме от 15 марта 1915 года: «Суть искусства заключается в его очаровании. Все недостатки, все можно простить художнику, если его создание очаровывает».

Но, гурман от природы, он пресытился, набил оскомину, его уже тянет к антиподу — к ограничению темперамента и индивидуального момента, к объективности. Он идет в Эрмитаж, проходит мимо рембрандтовского «Блудного сына», «Титуса», «Паллады», направляясь прямо к портрету ученого с пером в руке.

На той же выставке, где он поставил «Беляева», он ставит огромного «Франца Листа», написанного широко и бравурно, но вовсе не блестяще. Скромный «Беляев» весит больше, чем добрый десяток «Листов», несмотря на то, что портрет этот в свое время приводил в неистовый восторг Стасова [34] .

Портрет Мясоедова занимает среднее положение между ними, хотя более приближается к решениям живописным. Он долго не давался художнику, начавшему его в 1884 г., когда его очень раскритиковал Третьяков [35] . В ответ на эту справедливую критику Репин пишет ему: «Мясоедова я намерен переписать весь днем, он рыжеват весь» [36] . Отсюда видно, что в 1884 г. Репин писал Мясоедова при ламповом освещении, как и Бларамберга. Переписан он был, однако, только в апреле 1886 г. при дневном свете. Он очень похож, эффектно взят, в типичной мясоедовской позе, и хорошо по живописи, хотя некоторая рыжеватость в нем еще осталась. Сам Репин был им, впрочем, недоволен, и когда Третьяков просил его продать портрет для Галереи, то он ответил ему уклончиво:

«Портрет Мясоедова я никак не предназначал для вашей галереи; он для этого недостаточно закончен; особенно корпус и рука; что делать, когда человек не захотел пожертвовать мне еще одного или двух сеансов.

Я рекомендую вам не торопиться его приобретением; можно оставить его до будущего года; может быть, удастся его улучшить (стоит он 600 руб.)» [37] .

Но Третьяков не мог упустить случая приобрести для своей портретной серии портрет инициатора передвижных выставок, и он был, конечно, тут же приобретен. Правда, пришлось, как водится, поторговаться: Третьяков предложил 500, соглашаясь ждать до 1887 г. [38]

Т. А. Мамонтова, впоследствии Рачинская. 1882. Был с собр. Паатова [позднее перешел в собр. В. А. Константинова в Ленинграде].

Осенью и зимой 1886 г. Репин был всецело поглощен портретом-картиной «М. И. Глинка в период сочинения оперы „Руслан и Людмила“». Мысль о портрете Глинки возникла еще в 1880 г. у Стасова, посоветовавшего сестре Глинки, Л. И. Шестаковой, подать Третьякову мысль о заказе его портрета для Галереи, причем Стасов, конечно, рекомендовал в качестве художника Репина. Шестакова обратилась с этим при личной встрече к Третьякову, а в ноябре 1880 г. писала ему на ту же тему:

«Основываясь на разговоре нашем, в бытность вашу в Петербурге, относительно портрета брата моего М. И. Глинки, я решаюсь напомнить вам о нем, с полным убеждением, что никто, кроме вас, не сделает этого дела и, мне кажется, что вы совершенно правы, что только один г-н Репин может особенно художественно передать нам Глинку; к тому же он дружен с В. В. Стасовым, который знавал брата в разные эпохи его жизни.

Не знаю, видели ли вы у меня рисунок, набросанный В. В. Самойловым с натуры, на котором изображен брат играющим на фортепиано? Хотя это сделано немного карикатурно, но сходство поразительное. Стасов хорошо умел бы объяснить, чего недостает в этом оригинале.

Буду ждать вашего письма и согласно с вашим решением начну действовать. По моему мнению, было бы весьма недурно нарисовать Глинку за инструментом; хотя он в профиль, но, опять повторяю, что сходство большое» [39] .

Дело это, однако, как-то заглохло, и идея портрета осуществилась только в 1886 г. Летом и осенью этого года Репин много возился с портретом, несколько раз меняя композицию. Он ему не давался, и Репин так устал от него, что в конце концов решил его бросить. Как-то в октябре к нему зашел Стасов, все время следивший за этой работой. Репина не было дома, но ему сказали, что Стасов был не один, а с каким-то генералом, с которым вместе они и осматривали портрет. Стасов горячо поддержал павшего духом художника, найдя портрет вовсе не плохим. Репин догадался, что генерал был не кто иной, как П. А. Степанов, брат известного художника-карикатуриста, глинкинского приятеля и собутыльника. Сам он к тому времени уже опубликовал в «Русской старине» свои воспоминания о Глинке и Даргомыжском [40] . Стасов привел Степанова, как человека, очень близко знавшего Глинку, а потому хорошего судью в вопросе о сходстве. Репин ответил Стасову:

«…Догадался. Но, не получая до сих пор никакого известия от вас, думал, что мои усилия сделать что-нибудь на тему портрет[а] Глинки и ему, как и вам, не доставили никакой радости. И сам я уже намерен был перекрестить ножом [41] этот злосчастный опыт. Вчера, однако же, были у меня Шишкин и Литовченко и очень хвалили сию затею, да их здесь я считаю некомпетентными; ведь тут все-таки портрет лица главное, а они, как и я, живым его не видали… Теперь вы мне сильно подбавили куражу, и я не могу выразить вам всей моей благодарности за все эти подробности замечаний Степанова. Я с величайшим удовольствием поеду с вами к нему в Царское» [42] .

А. А. Шеншин (Фет), поэт. 1882. ГТГ.

Указания Степанова, да и замечания Стасова, и особенно Людмилы Ивановны, помогли Репину справиться с задачей, казавшейся ему одно время непосильной. В начале ноября Людмила Ивановна извещала Третьякова о близящемся окончании портрета Глинки. «Дорогой наш Репин оканчивает портрет Глинки и скоро, говорят, намерен меня пригласить взглянуть на него» [43] . А 3 января 1887 г. сам Репин пишет Стасову:

«При случае, если увидите Людмилу Ивановну, передайте, что портрет М. И. Глинки думаю теперь же совсем окончить» [44] .

«Глинка» — такой же опыт «портретной реконструкции», каким за год до того был «Франц Лист», а еще через год станет «М. С. Щепкин». «Лист» — худший из них. Написанный слишком быстро, без тех мучительных исканий, с которыми была связана работа над «Глинкой», он скорее похож на этюд натурщика, загримированного и одетого «под Листа». В нем есть что-то сырое, недодуманное и, главное, недочувствованное, есть нечто почти от ученичества, недостойное Репина. «Глинка» — вещь зрелая и удавшаяся. Правда, портрет несколько слишком к нам приближен, перспективно недостаточно отодвинут от наших дней — не в одних деталях и даже не столько в них, сколько в отсутствии специального аромата 1830–1840-х годов, связанного с нашим представлением о Глинке эпохи «Руслана». Этот столь современный нам стакан чая на первом плане уже один способен разрушить иллюзию минувших дней. Но написана картина сильно и голова удачна.