Елена Полякова - Николай Рерих

«Из леса выходит мужик, и голова его украшена белыми цветами. Где же это возможно? — В Сиккиме.

Бедны ли сиккимцы? Но там, где нет богатства, там нет и бедности. Просто живут люди. На холмах среди цветущих деревьев стоят мирные домики. Сквозь цветные ветки горят яркие звезды и сверкают снежные хребты. Люди носят овощи. Люди пасут скот. Люди приветливо улыбаются…»

Путь ведет к перевалам, к монастырю Таши-Дин, где развеваются пестрые знамена с изображениями Будды и крутятся молитвенные колеса. Не поймешь, кому здесь молятся — Будде или сияющей Канченджанге. Молятся радостно, приветствуя и ублажая богов танцами и театральными представлениями.

Монастырь лежит в горной долине, между двух рек. Туда ведут узкие тропы, висячий бамбуковый мост над рекой.

В монастыре встречают звуки труб и гонгов, желтые цветы, настоятель, словно сошедший со старинного изображения праведника. В монастыре встречают белые ступы-субурганы — молитвенные сооружения, полусферы с острым шпилем, которые ставят в память счастливых событий или как знак благочестия.

Рядом со ступами раскинулись шатры богомольцев. Под зеленым навесом сидят тибетские ламы, женщины благоговейно переворачивают страницы длинных молитвенников.

«Под ручные барабаны и гонги ламы поют тантрическую песнь. Где же Стравинский, где же Завадский, чтобы изобразить мощный лад твердых призывов?»

Паломники — в красных, желтых, лиловых одеждах, в серебряных и бирюзовых ожерельях. Алы, белы рукава женских костюмов, остроконечны опушенные мехом шапки. Ходят богомольцы вокруг белых ступ, прикладываются к камню, с которого Великий Учитель — Падма Самбгава благословлял народ, к камню, на котором отпечатан след Учителя.

Идет долгий, торжественный февральский праздник Новогодья — идет Весна Священная у подножия Гималаев:

«Перед Новым годом уничтожают злых духов — заклинаниями, танцами. В оленьем танце — разрубается фигура злого духа и части его разбрасываются. И важно ходит по кругу Покровитель Религии, взмахивая мечом. И кружатся, размахивая крыльями широких рукавов, черноголовые ламы. И музыканты в желтых высоких шапках выступают, как Берендеи в „Снегурочке“… И самые танцы в день Нового года со страшными символами злых духов и скелетов приобретают жизненное значение. И как далеко впечатление страшных масок на солнечном фоне Гималаев от давящей черноты углов музеев, где такие атрибуты часто составлены, пугая посетителей видом условного ада. Конечно, весь этот ад и создан для пугания слаборазвитых душ. Много фантазий положено на изощрение адских обличий…

В Красных монастырях Падма Самбгавы символика более условно земная. Действо начинается простою „мистериею“ суда над умершим. Приходит важный владыка ада со своими помощниками. Зверообразные служители влекут черную душу умершего злодея: взвешивают преступления. Чаша проступков перевешивает, и злодея тут же ввергают в кипящий котел. То же происходит с душою преступницы. Но вот ведут Святого — в одеянии ламы. Белый шарф украшает его. Конечно, суд милостив, и три вестника радости ведут вознесенного в рай…»

А в первое полнолуние после Нового года, двадцатого февраля, свершается празднество Наполнения чаши. Деревянной чашей черпают воду из реки и запечатывают чашу. В следующий Новый год ее открывают. Если вода сильно убавилась — будет голод. Если сильно прибавилась — будут войны. В год Великой войны вода в чаше прибыла втрое, как говорят ламы.

В эту ночь не было полнолуния, было полное лунное затмение. В темноте гремели барабаны, падали ниц сиккимские Лели и Купавы, а когда луна вернулась, закружился вокруг ступы радостный хоровод с песней, в которой послышалось: «А мы просо сеяли, сеяли…»

Через день пути Ририхи приходят в следующий монастырь:

«За воротами Пемайандзе стоят стражи трехсотлетних деревьев. Сказочный лес царя Берендея. А уличка домиков лам, как берендейская слобода, раскрашена и освещена крылечками цветными и лесенками…» Другие монастыри — Санга Челлинг, Далинг — перекликаются по склонам гор.

И в Бутане по склонам гор высятся дзонги — монастыри-крепости, крутятся молитвенные колеса, широколицые ламы бессчетно твердят молитву Будде: «Ом-мани-падме-хум» — «О ты, сидящий в цветке лотоса», перебирая четки из ста восьми бусин.

Еще сохранилась в селах полиандрия — многомужество, и умирает множество детей от голода и болезней, и скудна еда крестьян, рабски подчиненных князю или монастырю, и бедны их хижины с каменными очагами. Но как в России Рерих собирал древние сказания и зарисовывал старинные женские одежды и храмы, так в сердце Гималаев слушает он сказания о боге богатства, который разложил свои сокровища на пяти вершинах Канченджанги, о добрых и злых духах. Он видит не темных крестьян, угнетенных феодалами, не неграмотных детишек, не юношей, убивающих жизнь в монастырях, — он видит маленьких, добрых, счастливых берендеев, которые живут в олицетворенной Красоте природы и своего простого, поэтического быта: «Только бы постучаться в двери этой красоты без оружия, без грабежа. С полной готовностью собрать жемчуг глубочайших анонимных достижений. И без внешнего научного лицемерия, и без анонимного предательства».

Эта «готовность собрать жемчуг» воплощается художником в изображениях сиккимских монастырей и жилищ на уступах огромных гор, камней со священными изображениями Будды и крылатых коней, самих сияющих гор. В изображениях Канченджанги. Она встает на полотнах, сочетая отблески солнца и снега. Главы ее осеняют монаха и мальчика-ученика, перебирающих жемчужные нити. Монах и мальчик одеты так, как одеваются обитатели гималайских долин, — с подлинным верны их шапки, узоры халатов; розовы, округлы крупные жемчужины в их руках. «Портретно» написана Канченджанга, сразу узнаваемы ее прекрасные вершины — «сокровища великого снега». Но как всегда у Рериха, картина эта — не просто пейзаж, не просто мгновение жизни, но «жемчуг исканий», символ вечности жизни, постоянства поисков подлинных «жемчугов» — Истины и Красоты.

Как одушевлен, очеловечен был у Рериха русский, славянский пейзаж, так одушевлен, очеловечен у него пейзаж гималайский. Маленькие человеческие фигурки молятся у святилищ, идут горными тропами. Но все выше поднимаются на полотнах горные хребты, сливаются с ясным небом, блистают ледниками, снегами, слепят синими, изумрудными тенями на белом. Гимн Гималаям — его картины. Гимн Гималаям — его книги:

«Два мира выражено в Гималаях. Один — мир земли, полный здешних очарований. Глубокие овраги, затейливые холмы столпились до черты облаков. Курятся дымы селений и монастырей. По возвышениям пестрят знамена, субурганы или ступы. Всходы тропинок переплели крутые подъемы. Орлы спорят в полете с многоцветными змеями, пускаемыми из селений. В зарослях бамбука и папоротника спина тигра или леопарда может гореть богатым дополнительным тоном. На ветках прячутся малорослые медведи, и шествие бородатых обезьян часто сопровождает одинокого пилигрима. Разнообразный земной мир. Суровая лиственница рядом стоит с цветущим рододендроном. Все столпилось. И все это земное богатство уходит в синюю мглу гористой дали. Гряда облаков покрывает нахмуренную мглу. Странно, поражающе неожиданно после этой законченной картины увидеть новое надоблачное строение. Поверх сумрака, поверх волн облачных сияют яркие снега. Бесконечно богато возносятся вершины, ослепляющие, труднодоступные. Два отдельных мира, разделенные мглою».