Константин Шилов - Борисов-Мусатов

На декабрьском собрании, где был учрежден Союз русских художников, присутствовал С. В. Иванов, месяц назад совместно с Аполлинарием Васнецовым, Архиповым и еще четырьмя художниками покинувший Товарищество передвижников ради вступления в новое объединение. Такой массовый уход из Товарищества был делом неслыханным! Оказывается, не один Мусатов просил Грабаря после собрания приехать погостить — с тем же самым обратился и Сергей Васильевич, да так уговаривал, что тоже пришлось сдаться. Грабарь рассказал о великолепной мастерской Иванова и даче на берегу Яхромы, о бескрайних снежных просторах, о самом Сергее Васильевиче — Мусатов с улыбкой вживе увидел все простецки мастеровое, что так нравилось ему всегда в облике Иванова. Теперь, пошутил Грабарь на прощанье, когда он узнал, какие Мусатов с Ивановым «помещики», загорелось и ему, вечному кочевнику, заиметь какую ни есть «подмосковную». Одно такое место неподалеку от Подольска, на Пахре, Грабарь уже имел в виду, и вскоре он навещал Мусатова, приезжая из Дугина санным путем…

Ах, что за время пришло — пульс лихорадочно бился!.. Лавина событий, забот, встреч. Уехал Грабарь — приехал Букиник!.. И, провожая его, Мусатов до боли понял, как дорог ему этот человек. Вернувшись с вокзала, не мог не грустить при мысли, что следующая встреча с ним не скоро…

«Много я знаю людей, — написал он в эти дни Станюковичу. — Со многими я знаком очень давно. Многие за давностью считаются моими друзьями. Но все же никто так близок и дорог мне не будет, как наша саратовская компания. Здесь только и возможно самое величайшее доверие, какое только существует между друзьями, и самое величайшее уважение, которое всегда предохраняет от амикошонства…»

И Букиник отзовется вскоре — эхом: «Дорогой Виктор, пиши ради Бога о себе… Хотя мы сравнительно недавно расстались, но с каким восторгом я вспоминаю все наши собрания. Точно это было в ранней молодости, когда так веришь и любишь…»

Все они как бы стояли сейчас «у черты»: старое ломалось, оставалось драгоценное — память и верность дружбе, зародившейся в глухие, но теплые времена «Саратовского английского клоба». Особенно было жаль Букиника, обреченного на одиночество: на днях Станюковичи тоже навсегда оставляли Саратов, переезжали в Петербург, где Владимир Константинович подыскал место в правлении Русского страхового общества.

Кассиреру он ответил немедленным согласием — ответил не дрогнув, совсем не зная, где достанет огромную сумму на отправку картин и на поездку в Германию. Сейчас, как никогда, он верил в свою звезду! Но из Саратова не поступало никаких утешительных вестей насчет покупки дома. А надежды на приобретение его картин с петербургской выставки, как он выразился, тоже оказались «призраками». То и дело в столичной печати, в крупных журналах он встречал уже свое имя, но пока за всю-то творческую жизнь куплена у него одна-единственная вещь — ученические «Майские цветы»!.. Горечь и гордость диктуют ему строки о Петербурге: «Публика там очень дикая. Я не для россиян. Враги, однако, признают, что я на выставке премьер. Вывод безошибочный, что лишь необходимо выставиться за границей. Меня там ждут. Не хуже я прочих русских…»

Весь январь он метался по Москве в поисках денег. Владелец его подольского жилища Лукьянов уверял, что все это пустая трата времени. Попытки что-нибудь продать через комиссионеров тоже окончились неудачей. Ехать самому в Саратов для завершения дел с домом можно было только после заграничного вояжа… Была какая-то надежда на покупку «Гобелена» Гиршманом, этим «игольным магнатом» (крупнейшая у него фабрика по изготовлению иголок), но кому как, а ему, Мусатову, все достается на терпении, на преодолении, на краешке с черной бедой. Легче, видимо, верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем его работам быть купленным вовремя. «Я пустился в политику, — поведал он Станюковичу. — Посылаю сегодня Иванову письмо с просьбой передать Гиршману о моей берлинской выставке. Может быть, этот орудийный залп и всколыхнет…». Да еще прижало: отдал ремонтировать рамы для будущей выставки за деньги, каких нет — поверили, что выплатит к лету.

Надо выстоять!.. Тем более что слухи о зарубежной его выставке уже начали делать свое дело. И другой известный коллекционер, Сергей Иванович Щукин — маленький, юркий, бородатый, осмотрев мусатовские полотна на выставке в Питере, тут же приехал к Виктору Эльпидифоровичу с визитом!.. Собравший первоклассную — единственную в мире — коллекцию «новейших» французов: Клода Моне, Дега, Гогена, Щукин давно присматривался к Мусатову. При этом, свидетельствовал Грабарь, отличаясь в собирательстве «спортсменской складкой», в противовес сорящим деньгами фабрикантам, Сергей Иванович «любил говорить, потирая руки: „Хорошие картины дешевы“. Он был прав: картины величайших мастеров стоили пустяки при жизни авторов… чтобы после их смерти подняться в цене до сотен тысяч и миллионов…». Мусатов был несказанно обрадован вниманием Щукина, попросившего отдельно показать ему после выставки «Изумрудное ожерелье». Щукин внушительным тоном подчеркнул, что попасть к Кассиреру большая честь. Это дорога к европейской известности — в берлинский Сецессион, во все художественные журналы… Словом, «прогноз погоды» обнадеживал — дотянуть бы до солнечных дней! Денег ни гроша, а последний срок отправки картин — через неделю-две! Сидеть, обхватив голову руками, времени не осталось…

Торопясь, нервничая, 20 января 1904 года дописывал Виктор Эльпидифорович письмо Станюковичам, где в самом конце отчаянно вырвалось: «Друзья мои, теперь у меня нет надежд на заграничную поездку. И все-таки, в общем, мне нужно никак не менее тысячи рублей, чтобы пережить этот кризис, до конца выставки, до весны. Друзья, как-нибудь выручайте, может быть, в последний раз…» И, замирая, дрогнуло перо на подписи: «Ваш Виктор Мусатов».

«Художник Сатов был в крайнем отчаянии. Все решала крупная сумма денег, которую надо было занять. Спасение бедного художника пришло в облике горбатого старика, обладателя капиталов…».

Таким немудрящим покровом впоследствии прикроет в одном из своих беллетристических произведений Владимир Станюкович давний благородный поступок: пятьсот рублей, собранные им и Надеждой Юрьевной, дали их другу Виктору Мусатову возможность осуществить его первый художнический поход на «завоевание Европы». Еще четыреста рублей Виктор Эльпидифорович сумел почти чудом раздобыть под вексель в Саратове, куда съездил-таки ненадолго перед Берлином — помог председатель местной контрольной палаты, человек почти незнакомый, но отзывчивый. Выплатив мелкие долги, художник приберег остальную сумму для заграницы: «Ведь душа моя теперь там. Там и все мои надежды…»