Константин Шилов - Борисов-Мусатов

«Прости-прощай, моя саратовская родина! — всей грудью вздохнулось в письме к Станюковичу. — …В будущем забот более никаких. Ложных надежд тоже, увы, нет уже. Но на душе очень легко. Теперь — работать!..»

Когда-то он воскликнул: «Я живу только мечтой, только в будущем!» И вот будущее стало сегодняшним днем. Без умолку стучало в висках об одном и том же — пора!.. Пора доверить стенам заветные мечты о живописи, «не сдерживаемой холстами»…

«Теперь, — писал он решительно Станюковичу, — буду хлопотать о каком-нибудь заказе на портрет, на панно, фрески… Только, — добавлял он, не удержавшись, — не в таком духе, как понимает Николай Петрович — за 25 рублей…»

Этот пожилой человек, близкий дому осиротевшего еще в детстве Станюковича, Мусатова раздражал. И, наверное, их антипатия была взаимной. Мятущееся, «непрактичное» существование «романтического живописца», не вылезающего из долгов, должно было вызывать старческое недоумение… И мог ли понять Николай Петрович, которого однажды за глаза Виктор Эльпидифорович назвал «копеечной душой», какова цена вдохновения?..

На протяжении 1904 года он жил несколькими замыслами монументальных росписей. В Москве был объявлен конкурс: надо было украсить большими панно полукруглые заглубления над окнами в центральном зале Управления городской электрической тяги. Ничего из того, что шло под руки, он не хотел теперь упускать!..

«Девушки, застигнутые грозой» — таков был один из сделанных им акварельных эскизов. На другом — Ломоносов демонстрировал императрице Екатерине опыты с электрической машиной. Вдохновленный «говорящим вечно Океаном», бездонными тайнами «натуры», строфы своих стихов читал Ломоносов царице на следующем эскизе. И если «Ветви плакучей рябины и березы» и замершие на фоне дальней грозы и встающей радуги мусатовские девушки в кринолинах поразили заказчиков «неуместным» лиризмом, то немало изумились бы, наверное, «мирискусники» такой приблизительности исторических сюжетов — с непохожей на себя, скорее условной Екатериной, окруженной условными гвардейцами, с мешковатым, громоздким Ломоносовым… «Странные» эскизы были с ходу отвергнуты. Вспоминая об этом, Букиник заметит: «Кажется, мы, его друзья, больше страдали от этих неудач, чем сам художник. Мусатов относился к ним философски».

Да и с чего горевать? Впервые в жизни он надеялся на участие в подлинном союзе архитектуры и живописи: многие богачи стремились теперь превратить свои особняки в гармоничные, «современные» ансамбли, привлекая лучшие художественные силы. Ну разве, то, что началось, что идет в России, не похоже на происходившее в Венеции в середине XVI столетия? Поразительные гармонией архитектуры — «застывшей музыки», звучащей тихо, интимно и тепло, сооружения Палладио — этого великого зодчего… А в интерьерах — и живопись, и скульптура. И росписи самого «Павла» Веронезе… Все это, эти имена, мечта об этом — такими токами электризуют сознание Виктора Эльпидифоровича, что выдают себя, вылетают «искорками» в его письмах: говоря о своих надеждах на росписи особняков московских богачей, он несколько раз называет эти особняки «палаццо»…

Что ж, если ныне спрос пришел на «российских Веронезе» — он давно готов, он так заждался! Но если б думал только о себе — он тут же начинает вынашивать «общую идею» творческого союза, объединяющего мастеров живописного и архитектурного цехов. Прослышав от доброго знакомого еще по Московскому училищу, архитектора А. В. Щусева, что тот должен получить заказ от наследника богатейшего в России рода Шереметевых по проектированию дома в одном из шереметевских поместий, Мусатов отправил Щусеву из Саратова письмо, где кратко сообщил и о таком явлении, как «Алая роза». Написал одно письмо, написал другое, послал заказным: не терпелось выяснить, когда же предполагает Щусев сделать проект для усадьбы, находившейся как раз в местах нынешнего мусатовского жительства — в 27 верстах от Подольска — и принадлежавшей графу Павлу Сергеевичу Шереметеву. «Участвовать в этой работе хоть немного, так, как вы предполагали, — писал Мусатов Щусеву, — мне бы очень и очень хотелось». И для него, вечно бедствующего — не в заработке суть: «Для меня здесь важна не материальная сторона, — заявил он архитектору прямо, — а то, что я мог бы связать свой художественный материал с вашим проектом. Это случай редкий… Если даже вы решили работать с кем-нибудь еще вместо меня, то все равно скажите о том без всякого стеснения, как старый товарищ…»

Ответ пришел через месяц. «Очень приятно было получить от вас письмо, — признавался Алексей Викторович Мусатову. — Вы, действительно, живой человек, ищете в природе интересного и нового. Это и есть стимул и двигатель всякого искусства. Как только оно очутится в кабинете — сейчас оно делается ремеслом, как живопись, так и архитектура…» Щусев писал о завидном примере Финляндии, где художники, такие известные, как Галлен и Эдельфельд, уже нашли общий язык с архитекторами, в то время как в России архитектура подгоняется «под казенную мерку». «Общество архитекторов и художников, о котором вы говорите, — очень увлекательно, но нужны люди, любящие вообще декоративное искусство. Надо, чтобы живописцы знали архитектуру и наоборот, тогда только дело может живо и сильно пойти…». Размышления были невеселы. И суть ответа не порадовала Мусатова: занят Щусев другими заданиями, намеченным проектом займется лишь осенью…

И это не беда! Держа «щусевский» вариант про запас, Виктор Эльпидифорович продолжал поиски. И когда услышал от Грабаря, что архитектором Федором Шехтелем строится в Москве, в Штатном переулке на Пречистенке особняк, владелица которого хотела бы украсить его живописными панно (Игорь Эммануилович подумывает дать свое согласие), Мусатов встрепенулся — мысль и воображение заработали!.. Весной ли то затеялось, летом ли, но, переплеснувшись потом и через новогодний рубеж — в грядущий, 1905-й, — неотступно владеет им этот замысел четырех фресок. Назвать — «Времена года»!.. В такой теме можно монументально обобщить, связать свободно построенной композицией то, что он порознь нашел в лучших своих картинах. И когда Грабарь, все рассчитав, сообщил, что отказывается от росписей из-за скупости заказчицы и больших расходов, каких потребует дело, мусатовская решимость окрепла: он делает панно для этой госпожи Дерожинской!

«Времена года»!.. Свет лампы очерчивал желтый круг, в котором белел под быстро бегущим пером листок бумаги. И полумрак, такой же вдруг озвученно-уютный, как в иные памятные плац-парадные вечера. Он вслушивался и писал фантазируя. Полумрак, и друг Букиник опять играет ему и Станюковичам любимого ими Чайковского. Если бы связать в «живописном контрапункте» времена дня и года, эпохи человеческого бытия, вехи жизни природы. А перо тянуло пока прямые, пунктирные линии: «Весна — радость — утро — стремление к красоте. Лето — наслаждение — день — музыкальная мелодия. Осень — вечер — тишина разлуки. Зима — покой — ночь — сон божества…». И тут же, для себя, еще одно уточнение: «Весна — утро — детство (Танцы). Лето — день — юность (Песни). Осень — вечер (Рассказ). Зима — ночь — старость (Тоска)…». Но в законченных эскизах не будет и в помине ни танцев, ни песен, ни тем более — «рассказов». Все уйдет в музыку, которая зазвучит в самих названиях. Их он уже попутно определит, с явным удовольствием занявшись подробным описанием сюжетов: «Весенняя сказка» — «Летняя мелодия» — «Осенний вечер» («Осенняя песня») — «Сон божества»…