Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Наверное, держа Виктора Эльпидифоровича за руку, Надежда Юрьевна ласково внушала ему, что за нее беспокоиться нечего, что все обойдется.

Они просидят до утра, эти такие близкие друг другу люди, в последний раз вместе. То, о чем говорили и о чем молчали, невосстановимо. Восстановимо — настроение. Вот телеграф принес весть: умер Чехов, и то, чем дышалось в эту прощальную ночь, сказано было для них его героями: «Мы… будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров… будем трудиться для других и теперь и в старости не зная покоя… Увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем…»

«Мы отдохнем!.. Мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное…» Гудок! И слезы, неизвестно как, откуда — сразу у всех… «Лошади не хотят входить в вагоны, — вспомнит Станюкович, — их вводят силой, с хлыстом. Они бьют копытами по платформе, упираются, встают на дыбы… Наконец, разместили. Началась вакханалия! Люди пьяны: родственники, знакомые и посторонние печальники четвертями суют в вагоны водку. Солдаты напились, охмелели, шатаются, кричат, горланят песни. Взвивается рев баб, неистовый рев русских баб! Ни удали, ни сил… В пьяных выкриках нет взмахов мощи — пьяная боль…»

Широко раскрытыми глазами смотрел Мусатов вслед уходящему на рассвете эшелону — уходящему туда, за Байкал и дальше — к диким хребтам Хингана, к маньчжурским сопкам, ночное небо над которыми колыхалось-краснело отсветами пожаров.

Глубокой лазурью налились дали… За Москвой-рекой, за лесами виднелись крыши, горели купола Звенигорода. Был ли то собор Успения «на Городке» или какой монастырь, Виктор Эльпидифорович не знал — любуясь, уходил далеко по берегу, взбирался на холм. И опять оборачивался к усадьбе — ветер гнал облака над Введенским. Целые полчища их бежали — белые, быстрые, в разводах. Под ними на крутой вершине, над зеленым склоном, похожим на широкую просеку или аллею, одиноко стоял белый дом. Издали, вновь открывшись с высоты — с треугольным фронтоном и колоннадой, он казался игрушечным…

Возвращаясь к нему, надо было спуститься в низину, перейти по мостику ручей: песчаное дно, ряска, стрекозы… За высокими ветлами усадебка скрывалась, чтобы еще более радостно и близко явиться взору. Как быстро меняется на ветру цвет: солнце за тучку — светлеет серебро ветел. Угасает, когда солнце выходит, но вмиг зажигается вокруг веселое раздолье.

Он выходил к подножию склона, к началу подъема по той самой «аллее», и перед ней останавливался на большой поляне. Мелкая, ровная трава как подстрижена. Слева вдали, по бережку, работали бабы. Звенели кузнечики, в красно-лиловую шапочку клевера впился шмель, летел пух одуванчиков.

И приятнее всего было, уже на подходе, глядеть со стороны реки, снизу вверх, на зеленую высоту, на старинный белый дом — без него пейзажу не хватало праздничной завершенности! И не было мыслей — просто чувствовалось, что все окрест: заречные дали и купола, ветер с запахами трав, ровная звень полей и даже этот дом с бегущими над крышей причудливыми облаками, все — родина…

Это было перед отъездом на фронт Станюковичей. Живя с начала лета в семействе Шемшуриных, Лена уехала с ними в Звенигородский уезд, в бывшее имение Шереметевых, откуда сообщала брату, как недальнее Введенское красиво, как подходит для его замыслов. К тому же в этот подмосковный уголок собралось целое общество приятелей-москвичей: сам Андрей Акимович Шемшурин — литератор, художественный критик, его жена Татьяна Семеновна — сестра близкого друга Мусатова, Николая Семеновича Ульянова, давний соученик и член Московского товарищества художников Н. Ф. Холявин с близкими…

Легкие на подъем, Мусатов и Елена Владимировна стали собираться: решив поработать для задуманных фресок, Виктор Эльпидифорович, помимо красок, холста, прихватил несколько дамских платьев в «старинном» стиле и неизменный «кодак».

Из всей истории усадьбы, в какую они ехали (построенной, как считают, приятелем Державина архитектором и поэтом Н. А. Львовым, принадлежавшей многим владельцам — фаворитке императора Павла Лопухиной, графам С. Д. Шереметеву, Гудовичу…), Мусатов знал и помнил только одно: во Введенском жила, Введенское «воспевала» скончавшаяся два года назад художница Мария Васильевна Якунчикова — это ее милые пенаты. Мусатов вспоминал картину Якунчиковой «Из окон старого дома»: верх колоннады, обращенной в сторону Звенигорода. Вдали за сиреневыми тучками угасает заря. Все в серебристом пепле, на капителях коринфских колонн розовые отсветы. Понизу зеленеет спуск к реке, густой сумрак, блеск воды — грустно, славно. Еще — вроде его «Призраков» — поэтические «Чехлы» Якунчиковой: пустой зал, кресла вдоль стены и большая люстра — в черных чехлах. Зачехленный мир, мертвый и до жути живой, пригашенные, трепетные тона, широкое, плотное письмо.

Дни стояли «пестрые» от игры солнца и ветра. Из Москвы поезд шел по Брестской дороге: Малые Вяземы… Голицыно. Мелькали в лугах скирды сена под голубыми шатровыми навесами. То сосновый мрак, то покато вверх лежат солнечные поляны. Синева! И золотисто-зеленые свисающие ветви берез.

Прямо с платформы увидели село Введенское, высокий, узкий, как обелиск, шпиль церковной колокольни — сразу повеяло восемнадцатым столетием. Все будто знакомо! Шоссейная дорога сквозь строй старых берез. Въездные желтые павильоны. За чугунной оградой сосны сдвинули ряды, как гренадеры. За первыми воротами — тенистая аллея ко вторым, таким же. А там голубые тени меж белых колонн, зеленая крыша, плеск воды. Вспомнилась Зубриловка! И дом как-то похож: полуциркульный фронтон с закругленной ротондой, фриз в виде гирлянд, барельеф с античным женским ликом, широкая терраса, лестницы спускаются к цветникам партера. По обе стороны далеко отстоят флигели. Обтекая дом, сбегают круто вниз дорожки.

Радостно встреченные, обошли Мусатовы залитые солнцем залы усадьбы: при входе в нишах статуи Венеры. В комнатах бюсты Аполлона, Артемиды. Мебель с гобеленной обивкой, камины, фарфор. Но Виктор Эльпидифорович рвался на природу, под небо. Приехал он ненадолго, и надо было спешить.

Уже через несколько часов взору Холявина предстало любопытное зрелище. На веранде дома появились и начали плавно спускаться по лестнице четыре женские фигуры — ни дать ни взять с мусатовских полотен! Издали длинные одеяния были красивы, вблизи удивляли неопределенным стилем — скорее близким к моде пятидесятых — шестидесятых годов. На высокой Александровой — кофточка плотного кружева с широким отложным воротником вроде пелерины, юбка — снизу доверху — с горизонтальными оборками… На сестре Мусатова юбка цветной материи, плечи укрыты длинным полупрозрачным шарфом. Следом шли тоже в невероятных нарядах: в какой-то «двухъярусной» кисейной юбке и чуть ли не душегрейке холявинская родственница Сонечка Стеблова и более дородная, чем все остальные, Татьяна Семеновна Шемшурина — в кружевной шали и шелковом платье с крупным цветочным узором.